Беллона
Шрифт:
Он так и сделал.
Тяжело. Плохо. Солдаты увидят.
Солдаты занимались мерзким трудом: сбрасывали убитых в овраг, засыпанный каустической содой. Кажется, они не обратили внимания на Гюнтера: чего он там копается? Он выволакивал за ногу худенькое тельце из-под плотной, многослойной смерти и думал: жива, жива.
Вытащил. Это девочка. Молоденькая девушка. И хорошенькая. Если еврейку можно назвать хорошенькой. Нос с горбинкой, крупные тяжелые веки, очень алый рот. А может, у нее на губах кровь?
Заслоняя девочку от солдат, он наклонился над ней и приставил два пальца
Что теперь делать? Все увидят, как он тащит тело к машине офицера Крюгера. Правда, есть еще две машины: грузовик, его вел к Великому Оврагу шофер Гольцман, и еще "опель" группенфюрера Штайнера. Сам группенфюрер командовал этим чудовищным парадом. Гюнтера тошнило. Он впервые присутствовал при массовом расстреле. Когда солдаты, и он среди них, поливали огнем из автоматов орущую толпу, было не так противно, и почти не страшно. Будто в цирке. Или в кинематографе. Кадры, кадры. Только объемные. А он - в темном зале, с клубничным мороженым в липких пальцах. Он испачкал мороженым воротник матроски. "Тихо!
– шипит на него Изольда, как кошка.
– Не шурши фольгой! Сейчас самое интересное!"
Сейчас самое интересное. Он должен дотащить эту живую еврейскую девчонку до машины.
Он наклонился и, вопреки всему здравому смыслу, взял девочку на руки.
Пока он нес ее до автомобиля, тысяча мыслей промелькнула в его голове. Он пытался схватить хоть одну мысль за хвост. Бесполезно. Они ломались, терялись и ускользали. Он молился, чтобы идти по тени, чтобы быть в тени; и правда, вечерело. От машины Крюгера пахло бензином. Где-то течет бензин, подумал он равнодушно, канистра дырявая, скорей всего. Он встал перед машиной. Еврейка совсем не тяжелая, руки не оттягивала. Плохо ела, они все тут голодали. И манну небесную им их Господь не послал.
Заглянул в стекло. Оно отсвечивало. Темнело, и овраг и трупы обшаривали фонари в руках солдат и офицеров. Если замечали кого живого - пристреливали. Кое-кто жалел патронов. На дне оврага, он видел это, шевелились тела. Что такое жизнь? Тело? Только в тевтонцах живет бессмертный дух. Все остальные народы его лишены. Несчастные.
"Моя еврейка не двигалась. И все же я вытащил ее".
Он так и думал о ней: "моя еврейка". Уже присвоил, насмешливо дрогнули губы.
Так и стоял в тени машины, девочку на руках держал. Из сумерек шагнул шофер Крюгера. Все в касках, а шофер в фуражке. Легкомысленно. Шальная пуля в этой дьявольской России вылетит откуда угодно.
– Что это вы тут делаете, ефрейтор Вегелер?
Как он нашелся, он и сам не знал.
Кто-то сверху все говорил и делал за него, руководил им.
– По приказу штурмфюрера Шпица. Для медицинских опытов! Доставить в оккупированную нами больницу. Срочно!
Рука вытянулась сама в повелительном жесте. Шофер посмотрел на тонкий, узкий палец Гюнтера в черной перчатке.
– Слушаюсь, господин ефрейтор. Пока все тут копаются в дерьме...
– Быстро! Пока она живая!
Втиснулся в машину. Шофер завел мотор. Как долго они не трогаются с места!
Под его ребром билось чужое, живое сердце.
Мчались, из-под колес летела грязь, скорость рвала вечер на куски.
–
– Есть, господин ефрейтор. Проверю.
И опять кто-то могучий, страшный диктовал ему свою волю.
– Знаешь что? Сворачивай-ка ко мне. Я квартирую здесь неподалеку. В хате у одной тетки. У нее хозяйство. Она украинка. Куры, петухи, яйца. Скоро будет резать свинью. Если мы задержимся тут на пару недель - я спасен. Даже эта есть, как ее, с перцем, го-рил-ка.
– Вы хотите угостить меня украинским шнапсом, господин ефрейтор?
– Нет, Дитрих. Я хочу...
– Крепче к себе еврейку прижал. Ее глаз, плывущий по бессознанью, косил из-под вывернутого века, мерцал.
– Она же живая... ну...
– А-а, - понимающе протянул шофер.
Гюнтер боялся, сейчас скажет: "А давайте вместе?"
Но не сказал; должно быть, постыдился.
Машина резко крутанула. Колеса покатились по проселочной дороге, вязли в грязи.
– Да, не вездеход у тебя, Дитрих, прямо скажем.
– Не обижайте авто. Последняя модель.
Шофер поглядел на девочку у него на коленях и, кажется, облизнулся.
Гюнтер принес девчонку в хату, едва не упал через порог. Дверь ногой открыл. В хате никого не было. В печи стоял еще горячий борщ. Хозяйка боялась немца, еду готовила исправно. Он сказал ей: "Всегда будет еда на столе - не расстреляю". Ну она и старалась.
Боится и ненавидит. А дело делает. Это главное.
Первым делом он осмотрел раны еврейки. Пули не застряли в тщедушном тельце, прошли навылет. Уже легче. Не надо вооружаться солдатским ножом и кромсать такое милое, нежное тело. Тело плыло под руками, щекотало последним теплом пальцы, ладони. А что, если и правда? Он не сводил глаз с ее закинутого неподвижного личика. Дыхание поднимало рубашку на груди. Что она думает? А ничего. Лежит без сознанья, и все. И дышит. И, если он сейчас выстрелит ей и лоб или в висок - она умрет. Так все просто.
Он разорвал хозяйскую простыню на полоски, промыл раны девочки горилкой и туго перевязал. Главное, чтобы кровь перестала течь.
На другой день у еврейки открылся жуткий жар.
Горячей, огненной головой она, ему казалось, прожжет набитую куриным пером подушку.
Гюнтер всю ночь, то и дело, подходил к ее кровати и поил ее водой из кружки. В разум она не приходила. Хозяйка, ворочаясь за стеной, бесконечно бормотала, должно быть, молитвы.
Он сказал хозяйке: я нашел раненую девчонку на улице. Она ему не поверила, но, что поверила, сделала вид.
Через неделю девочка очнулась.
Он хотел накормить ее борщом, а она ударила кулаком по миске и борщ разлила.
Потом она долго и много плакала. И у него в носу щипало.
Он узнал о себе много нового. Что может терпеливо сносить обиды и оскорбления. Что уже умеет сносно говорить по-русски - во всяком случае, так, чтобы его понимали. Что может кормить беззащитного, больного человека из ложечки. Однажды, в детстве, давно, он так кормил кота. Кот все равно умер. Его учили говорить: "Не умер, а подох, животные не умирают, умирают только люди!" - но он все равно считал, что его любимый кот умер, и молился за него Иисусу Христу.