Беллона
Шрифт:
Еще он узнал о себе то, что у него под решеткой ребер оказалось сердце, и оно, как ни странно, билось.
Оно билось сильнее, когда он думал о еврейке.
Он узнал, как ее зовут: Двойра.
Смешное имя. Собачье. У него от смеха морщились губы, когда он кликал ее по имени.
Постепенно Двойра привыкала к нему, а он к ней. Она была для него уже не врагом его нации, не восточным отребьем, - домашним животным, почти бессловесным, почти человеком. Но еще не человеком, нет; и даже не женщиной. Для женщины она была слишком юна и худа. Он, копошась над ее бинтами в постели, не испытывал ничего мужского. Он наврал тогда шоферу Крюгера
Странное, странное с ним творилось. Он хотел просто сидеть рядом с ней, у ее кровати, у койки с никелированной спинкой и стальными блестящими шишечками, и просто смотреть ей в лицо, и молчать. Ничего не говорить. Днем он бегал по городу, выполняя приказы командования; а вечером крадучись, через огороды, пробирался к себе в хату, и там эта тощая девчонка, этот ребенок большеглазый, эта обгорелая живая ветка встречала его - не как убийцу своего: как человека, который ошибся.
Ошибиться так можно только раз.
Ошибешься ли ты еще раз, Гюнтер?
Война сделана Богом для того, чтобы убивать. Значит, ты не хочешь воевать?
"Не миновать мне трибунала", - думал он часто про себя, сидя на табурете перед кроватью Двойры, а с подушки на него уже глядели черные глаза, глядели осмысленно и радостно - так дитя глядит на отца.
А ведь они были ровесники. Он - чуть старше.
Или это она старше была? Кто их разберет, девчонок худых?
"Найдут, найдут ее тут", - смутно и тяжело думал он, в то время как рука его сама, бессовестно и безнадежно, гладила плечо, освобожденное от самодельных бинтов, а глаза, смеясь, ощупывали щеки и скулы, бегали по смуглому лбу и остренькому носу, замирали, когда зрачки входили в зрачки. Они были молодые и сами того не осознавали. Может быть, он и правда спас ее потому, что она понравилась ему?
Он не мог, не мог вспоминать эту ногу, торчащую из месива окровавленных тел.
И шерстяной чулок. И белые панталоны.
И все-таки вспоминал.
И закрывал глаза.
– Гюнтер, зачем ты закрываешь глаза?
– Они говорили на странной смеси идиш, немецкого и русского.
– Ты хочешь спать?
Он хотел пошутить, а вышло всерьез.
– Я хочу спать с тобой.
– Мит мир?
– Она откинула одеяло.
– Со мной?
Он не верил себе. Вот оно, это тело. Вот она, душа! Чужая душа. Родная душа. Смуглое горбоносое девичье личико тянулось к нему, опаляло пустынным дыханьем. Да, она тоже молода, и он молод. И от огня крови не спастись. Как может жертва целовать своего палача? Да, может, если палач ее приручил.
Как вышло так, что они одновременно подались друг к другу, и грудь налегла на грудь, и щека прилипла к щеке? Щеки, лоб, подбородок, губы. Где губы? Вот они. Припасть. Ощутить. Губы, язык, сердце. Так бьется. Рыбка бьется и сейчас выскользнет из рук. Он, не размыкая объятий, лег с ней рядом на кровать, поверх одеяла, и пружины зазвенели. Она тихо засмеялась, он положил ладонь ей на губы.
– Тише... Фрау Лидия услышит...
– Какая она фрау...
На стене тикали ходики. Гирьки в виде еловых шишек медленно, неумолимо опускались к половице.
– Почему ты лежишь весь одетый?
– Я сейчас...
Она сама расстегивала пуговицы у него на гимнастерке. Под гимнастеркой оказалась теплая исподняя рубаха. Ремень отлетел, пряжка брякнула об пол. Оба застыли, сделав круглые глаза. Двойра обняла Гюнтера за шею, детское удивленье промелькнуло солнцем в ее черных ночных радужках:
– Я не знаю, - только и смог он прошептать.
Тепло лиц, ребер, рук, душ смешалось, вспыхнуло, взорвалось, они потонули друг в друге, потеряли себя, время, ужас, войну, будущее. Осталось только настоящее, и оно было и стало самым настоящим в целом свете. Последней правдой; последней верой и прибежищем.
Жизнь поменялась. Война изменила цвет.
Он вел двойную игру. Для офицеров и командования он был по-прежнему ефрейтор Вегелер; в хате хохлушки Лиды Гриб он становился возлюбленным, мальчиком, мужчиной, - счастливым. Вспоминал ли он о Лилиане Николетти? Да, вспоминал; но мысли об итальянке сверкали далеко и чисто, как рассыпанные на черном бархате чужие драгоценности. Подумаешь, переспал с красивой девушкой! Да еще в Италии, где и проститутки выглядят как Венеры! Вспоминал ли он об экспедиции в Тибет, о душном самолете, о тяжеленных рюкзаках, набитых тушенкой, камамбером, галетами и шоколадом, и о молчаливой ладакской девушке Калзан, с которой лег тогда не в цивильную кровать - сначала на старый монастырский сундук, а потом прямо на ледяной пол, и под себя они подстелили черную теплую шкуру яка? Калзан, пока он был с ней, молчала. Не застонала. Не улыбнулась. Не шепнула ни слова. Только выгибалась и обнимала. И ему горячо, покойно было с ней ночью в холодном мощном каменном доме с окошками маленькими, как слепые жалкие глаза, а снаружи налетел ветер, нанес снега, снег налип на карниз, в окно светил ярко-голубой, потусторонний фонарь Луны, а к утру, когда они устали любить друг друга и заснули на миг, снег подтаял, и звонкая капель разбудила их.
В Германии у него тоже были случаи, еще в гимназии. Но это уж совсем смешно. Во дворах, за гаражами... Не любовь, а собачьи свадьбы.
Быть счастливым - совсем не то, что сношаться.
Это он понял, когда Двойра закидывала тонкие руки ему за плечи.
Хозяйка наблюдала за ними, все прекрасно видела, что происходит. Но молчала. Кому ей было доносить?
– Двойра, нам надо отсюда бежать.
– Я понимаю.
– Тебе надо. Я могу остаться.
– Я понимаю.
– Ты понимаешь, что я тебя бросить не смогу?! Понимаешь?!
– Да. Я понимаю.
Их раскрыли все равно.
Ниточку вывел наружу болтливый шофер офицера Крюгера. "Герр Крюгер, а что герр Шпиц, как его опыты с той девчонкой?" С какой девчонкой, ты бредишь, Дитрих? Крюгер стаскивал с рук черные перчатки, разминал пальцы. "Да из Великого Оврага. Я тогда по приказу Шпица отправил ее с ефрейтором Вегелером. Сначала к ефрейтору домой, ну, вы сами понимаете, а потом он обещал отвезти ее в больницу". Крюгер слушал речь Дитриха, как Девятую симфонию Бетховена - с открытым ртом. Захлопнул рот. Швырнул перчатки на сиденье машины. Черт! Вегелер! Где он квартирует?!
Когда около хаты затрещали моторы немецких машин, Двойра побледнела, белее простыни стала, вцепилась в локоть Гюнтера. Они оба сидели на кровати, два птенца, два ребенка. Дверь отлетела. В хату вошли два офицера и три солдата, с автоматами наперевес. Двойра и Гюнтер, как по команде, поднялись с кровати оба, не разнимая рук.
– Ефрейтор Вегелер!
– Острый глаз Крюгера все схватил сразу, цепко.
– Связь с еврейской девушкой! Вы порочите нацию! Взять ее!
Солдаты подхватили Двойру, легкую пушинку. И волосы черным кудрявым пухом разлетелись вокруг ее головы. Черным дымом.