Беллона
Шрифт:
– Прыгай! Прыгай вниз! Они приказывают нам прыгать!
Я открыл глаза и увидел, что край кузова откинут, и люди прыгают, валятся, падают на землю. Мертвые мальчики, испачканные кровью, тихо лежали на досках кузова, как мертвые рыбы на дне кастрюли. Лиза крепко взяла меня за руку и подтащила к краю.
– Прыгай!
Было высоко, и я боялся. Я, честно, не помнил, как меня сюда, в кузов этот, закинули. Я ведь тогда сознание потерял.
– Боюсь!
– крикнул я.
– Давай!
– крикнула Лиза.
Рука у мальчишки была крепкая и злая.
Они вместе с Лизой прыгнули, потащили меня за собой, и я глупо так, тяжело, как куль с мякиной, свалился из грузовика на землю.
Черный немец завопил:
– Шнель! Шнель!
Это я понял. "Быстрей, быстрей".
Мы все сбились поближе друг к дружке и побежали к вокзалу. Туда, куда указывал рукой черный офицер.
Он был точно офицер, я у него на кителе разглядел кресты, а еще серебряных орлов. На рукаве у него была повязка с черным кривым крестом.
– Свастика, - выдохнула на бегу Лиза. Она не выпускала мою руку. И рыжий не выпускал. Они так и бежали, волоча меня за руки.
– У них свастика.
– Что такое свастика?
– выкрикнул я в ухо Лизе.
– Знак такой!
– крикнула она в ответ.
– Хальт!
– крикнул немец и для острастки, чтобы мы быстро остановились, пальнул в воздух.
Мы все замерли, тесно прижались друг к другу. Да, детей тут было гораздо больше, чем взрослых. Взрослых было только, кажется, четверо. Или пятеро. Две девушки, старый дядечка и еще вроде бы толстая женщина в ситцевом платье. Да, женщина была, точно помню. Она все время дрожала, растирала себе плечи и громко читала русские молитвы. Там были такие слова: живой в помощи вышнего, кажется, так, да. Вышний - это ведь Бог, а Его имя нельзя произносить, так дедушка Ицхак все время говорил. Значит, и у русских тоже нельзя?
Так смешно она шептала, бормотала: не "живой", а "живый".
Мы все стояли огромной живой кучей на перроне, перед товарным поездом. Теперь такие поезда назывались - эшелоны.
– Цу ваген! Шнель!
Я заплакал. Дети, дрожа, лезли в вагон. Там, в вагоне, было темно и страшно. Я боялся туда залезать. И Лиза опять дернула меня за руку и прокричала:
– Давай! Миша, давай!
И они оба, вместе с рыжим, подсадили меня, и я уцепился руками за какие-то железные скобы и подтянулся, и ногу закинул, и втащил всего себя в вагон.
А Лиза и Рыжий ловко, как обезьяны, вскарабкались следом за мной.
А сзади нас лезли люди, напирали, утрамбовывали друг друга, и я задохнулся - так душно было в вагоне, совсем нельзя было дышать! Я ловил ртом воздух. Лиза расталкивала плечами и локтями локти и животы, и колени, и спины. Она протискивалась к стене вагона.
Мы с Рыжим протиснулись за ней. В темноте белели щели. Там, за досками, остался мир. Там я родился. Там остались мои мама и папа, и все родные. Я посмотрел на Лизу. Я плакал.
И я увидел: она тоже плачет. И слизывает с губ слезы языком.
– Не плачь, - сказал я и потрогал ее за плечо.
Сзади на нас надавили, и меня прижали к Лизе крепко-крепко. Я налег животом на ее живот. И мне стало стыдно, так стыдно и неловко. Я стоял, плотно прижавшись к ней. И мне ничего не оставалось делать, как обхватить ее руками. Обнять.
И даже во тьме вагона я увидел, как Лиза покраснела.
– Я не нарочно, - прошептал я ей.
У нее из-под платка выбились волосы и щекотали мне подбородок. Я был выше ее ростом. На целую голову. Мои глаза привыкли к темноте, и я различал Лизины пухлые губы и курносый нос.
– Я не стесняюсь, нет. Зато нам будет тепло, - сказала она и сама крепко обняла меня.
Я прикоснулся щекой к ее щеке. Наши мокрые щеки слепились друг с другом.
А Рыжий стоял на коленях у самой вагонной стенки. Я обернулся и увидел: он закрыл лицо руками. И плечи у него тряслись.
Мы ехали в товарняке день, два, три. По малой и большой нужде мы ходили в дырку в полу вагона. Ее проделали взрослые. Спали, обняв крепко друг друга, мы втроем, рядышком: Лиза, Рыжий и я. Взрослые думали - мы братики и сестричка, я слышал, длинный дядька сказал с завистью:
– Им хорошо, семейство взяли, теперь не потеряются.
Мы не стали им объяснять, что мы чужие.
Мы уже были вроде как родные.
Товарняк шел и шел, и становилось все холоднее, и те взрослые, у кого была теплая одежда, укрывали ею детей. Еды не было. Дети плакали от голода. Однажды поезд остановился, и нас вывели. Ночь, темнота - глаз выколи, ветер сильный. Фонари горят. Тучи по небу несутся. Дети кричат: "Есть, есть! Дайте хлеба!" Немцы вопили: "Шнель, шнель!" - и толкали нас прикладами в плечи и спины.
Мы опять побежали гуртом, как овечье стадо. Я увидел впереди серые приземистые длинные дома. У них не горели окна. Значит, там никто не жил. Девочка, что бежала перед Лизой, споткнулась и упала, царапала землю, плакала очень громко. Солдат в каске подошел к девочке и выпустил в нее огонь из автомата. Девочка перестала плакать. Солдат отшвырнул ее ногой в грязь.
– Шнель!
Мы вбежали в черный квадрат. Это была открытая дверь. Высоко под потолком горела тусклая лампа. Мы увидели: к стенам прибиты длинные доски, вроде как лавки. А над лавками - еще лавки, как полки в поезде, в плацкартном вагоне. Это были нары. Я в первый раз увидел нары. На них я потом спал долго. Мне показалось - я всю жизнь на них спал.