Беллона

Крюкова Елена Николаевна

Мы выбежали в сад. Уселись на скамейку. Сидим. И вдруг как жахнет! Взрыв такой сильный раздался, и нас скинуло взрывной волной со скамейки прямо на траву. С крыш сорвались вороны, закаркали, полетели черной тучей. Гелька на меня во все глаза глядит и говорит: "Антонина! А ведь взорвали-то театр!" Мы стали глядеть на дверь театра. Все тихо. Ни звука. А потом дверь открылась, и на пороге появилась девушка с модной прической и в кружевной кофточке. Она держалась рукой за грудь, а по груди, по кружевам текла кровь и капала на асфальт, и стекала у девушки по ногам. Она вся была в крови. Прошла несколько шагов и упала. Она молчала, не кричала. Может, сознание потеряла, а может, сразу умерла. Потом пробежала босая девочка, наша ровесница. У нее текла кровь из шеи по

спине, между лопаток. За девочкой вышел мужчина. Он на ходу сбрасывал пиджак. А белая рубаха была вся в крови. Мужчина шагнул раз, другой и упал на землю. Он жалобно стонал и царапал землю ногтями. Мы с Гелей ждали - может, кто еще выйдет. Люди выходили, но их было немного. И они, раненые, тут же падали у порога, не могли идти.

Геля вцепилась в мою руку, и мы пошли сначала медленно, осторожно, потом как припустили! Прибежали домой, а бабушка кричит нам с постели: "Внученьки, это вы?!" И мамы выходит из кухни, а у нее голова белая, как снегом присыпанная. И она видит нас с Гелей живых, и не может дойти до нас, падает на колени и кричит: "Боже, спасибо тебе!" А мама у нас коммунистка и в бога не верит. А бабушка кричит: "Мы здесь слышали взрыв!"

На следующий день мы все-таки пошли поглядеть, что же стало с театром. Театр оцепили. Изнутри выносили трупы, куски тел, руки и ноги, грузили на машины и увозили. Я навсегда запомнила зверское, оскаленное лицо того парня в белом халате, что надавал нам с Гелей пинков. Получается так, что нас этот драчун спас. Или он все знал про взрыв?

Люди теперь говорят - взрыв этот устроили, чтобы убить гауляйтера Белоруссии Кубе. А Кубе в театр не пришел! Значит, все погибли напрасно! Я представила себе, что это меня выносят из театра и несут на носилках, и забрасывают в машину с трупами. Мороз по коже. Я так не хочу умирать.

12 августа 1942

Я сегодня каталась на самокате. Каталась-каталась и свалилась. Нос в кровь расшибла! Локти содрала. Коленки в крови. Лежу и реву. Самокату хоть бы что, рядом валяется. И вдруг меня кто-то за руку берет и вверх тащит! Я голову поднимаю и вижу: немец! Фриц. В зеленой форме! Думаю: все, конец мне! Фриц одной рукой меня крепко держит, а другую сует себе в карман и вынимает носовой платок, и платком мне лицо вытирает! Кровь на платке. Фриц говорит мне отрывисто, на плохом русском языке: "Подождаль тут!" - и уходит в здание рядом. Я гляжу на вывеску - а это бывшая школа N 86. До войны здесь училась Гелька. А теперь здесь живут фрицы, я видела, как они зимой развешивали на деревьях рядом со школой коровьи и свиные туши для кормежки их солдат.

Жду-пожду, фрица нет как нет. Я уж хотела убежать! И вдруг он выходит. Гляжу, а он в руке буханку хлеба тащит! А в другой руке у него - даже дико представить: коробочка шоколадных конфет "Белочка"! Он подходит ко мне близко-близко. Смотрит на меня. И я в глаза ему смотрю. И я вижу в глазах у него слезы! Настоящие слезы! Он плачет, а я счастлива! И я хватаю у него из рук все это богатство, и не убегаю, а все перед ним стою. Мне захотелось еще раз свалиться с самоката, чтобы фриц вынес мне еще одну буханку! Я отвернулась от него и как припущу! Бегу что есть силы. И страх между лопаток, холод такой: а вдруг он насмеялся надо мной, вдруг выстрелит сейчас?!

Сижу дома, буханка хлеба на столе, конфетки я поставила на табуретку к изголовью бабушки. Она все лежит и ничего не ест. Хоть конфеточку, может, съест. Смотрю на хлеб, нюхаю его, глажу, как живое существо, как кота. Спасибо тебе, немец, хоть ты и фриц и ты враг. Но ты подарил нам еду. И думаю: может быть, у этого немца в Германии есть семья, и детки есть, и дочка, как я, и может, я на нее похожа. Поэтому и дал он мне хлеб и конфеты.

14 октября 1942

Бабушка говорит: сегодня старинный праздник Покрова. И говорит, что в этот день обычно выпадает снег. Никакого снега нет. Есть

голод. У нас во дворе живет одна девочка, ее зовут Розалия Эмбовица, она латышка, у нее отец служит в латышском батальоне, а батальон расположился в здании медицинского училища. Отцу армия дает провизию. Розалия играет с нами во дворе, а потом ее мама кричит ей в окно: "Роза, обедать!" И она идет обедать. Все девчонки разбегаются, а я стою под ее окном и жду: а вдруг мама Розалии возьмет и выкинет в окошко какие-нибудь огрызки, кусочки, недоедки. Бац!
– из окна прямо мне на голову летят картофельные очистки. Я аккуратно подбираю все очистки и кладу в подол. Вслед за очистками летят огрызки яблок. А мои подружки собирают в чужих дворах лебеду, крапиву и паслен. С паслена многих тошнит, но мы все равно едим эти черные приторные ягоды. А из лебеды наши мамы пекут лепешки.

Вчера Гелька сказала мне: "Ника, пойдем на вокзал, там из вагонов картошку разгружают!" Мы побежали на вокзал. Разгрузку охраняли, понятное дело. Мы глядели в оба. Картофелина откатится в сторону - мы следим за ней. Часовой зазевается - Гелька прыгает к картошке, хватает ее, и деру! Бежим прочь и прячемся под вагон. Мы собрали так, а проще сказать, украли пять картофелин. Геля шепчет: "Давай домой". А тут шестая картошка откатывается. Геля рванулась за ней - а охранник увидал! Как набросится на нее! Схватил за шиворот и избил плеткой. До крови. И закричал по-русски: "Еще раз увижу - убью!" Я сижу под вагоном. Дрожу. Геля юркнула под вагон. Тоже дрожит. Мы пробрались под вагонами к другой платформе. Бежали домой сломя голову. Прибежали. Я думала, никакой картошки у нас нет, все потеряли. А Геля глядит на меня во все глаза, все лицо у нее в крови, и вынимает из-за пазухи три картофелины.

И вот еще что с нами было. Это было уж почти месяц назад. На вокзале кухню немецкую разместили. И туда направлялись на обед фрицы, и в руках у каждого котелок. А я как раз нашла фрицевский котелок, во дворе нашем, за гаражами. И вот я стала ходить с этим котелком на вокзал. Стою, молчу. Я же не говорю по-немецки. Но обязательно какой-нибудь солдат сжалится, возьмет у меня из рук котелок, нальет в него суп и дает мне. Вот пришла на вокзал в который раз. И мне налили в котелок суп-лапшу. И мясо плавает! Прижала горячий котелок к груди, обжигает кожу, но я такая радостная и гордая, иду домой! И не заметила яму под ногами. Споткнулась, полетела в яму! Лежу в грязи. Весь суп из котелка вылился. Я готова была есть его вместе с землей. И слышу голос над собой, на краю ямы: "Ах, мэдхен, мэдхен!" Немецкий солдат прыгнул в яму, меня вытащил, котелок пустой вытащил. Показывает мне на пальцах: где, мол, живешь? А я вся грязная. Веду его к нам домой. Из-за слез не вижу ничего. Дома на меня воззрились мама и бабушка. Гели дома не было. Бабушка и мама глядят голодными глазами. В руках у солдата два котелка с супом. Он их выливает в кастрюлю на нашей кухне. И уходит. Ничего не говорит.

Он ушел, а мы стоим и смотрим друг на друга. А по лицу мамы текут слезы.

[дитя гюнтер]

Мама вынимает меня из кроватки. У нее теплые пальцы. Они заползают мне под мышки. Я голенький, я сучу ножонками и беззубо смеюсь. Я не знаю, сколько мне лет, может, год, может, меньше, может, больше. Я все помню и все чувствую: вот мама ловко подхватывает меня под задик, другая ее рука -- у меня под спиной, и я слышу ее голос, и меня всего обдает ее горячее дыхание:

– Готфрид, гляди, какой он хорошенький!

Мамины руки вертят меня -- мама показывает меня папе. Я слышу папин голос, он гудит над моим ухом:

– Прехорошенький! Такой славный!

– Гюнти, крошка моя, - мурлычет мамин голос над моим затылком.
– Гюнти, родной мой, милый мальчик! Ты так вкусно пахнешь!

Она зарывается носом мне между лопаток.

– Генрих, Генрих! Иди-ка сюда! Погляди, какой у тебя отличненький братишка! Загляденье!

Я чувствую справа лютый холод. Я чувствую справа неприязнь, почти ненависть. Голос, я уже знаю его, бурчит недовольно: