Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
Сообразительное все-таки существо - человек, ему под силу, наверное, разобраться в чем угодно - если приспичило. Я нашел то, что искал, уже через несколько минут: это был длинный список необычных шестизначных номеров, некоторые из которых были помечены звездочкой или буквой. Час от часу не легче. В городе таких нет, наши номера состоят всего из четырех цифр и никогда не начинаются на ноль - а в списке на ноль (а точнее, на ноль-один) начинались все. Может быть...?
Еще не веря, я осторожно, снова испугавшись причинить устройству вред, я набрал ноль - один - и номер своей конторы. Еще
– Жилконтора!
– ответил мне приветливый голос машинистки, от звука которого я словно погрузился по шею в теплую воду.
– Алло! Жилконтора номер четырнадцать!
– повторила она, слушая мое молчание.
– Привет, - я никак не мог стянуть с лица блаженную улыбку.
– Эрик?!
– ахнула она.
– Господи, ты где?!..
– Я в подвале спецгородка. Не пугайся - живой, - я старался говорить тихо, чтобы никто из чужих не явился на голос.
– Ой, мамочки... Эрик! У вас же там... Ты как?!
– машинистка, кажется, была уже на мокром месте.
– Мы думали, с тобой что-то случилось, домой к тебе послали человека, а там какой-то мужик, пьяный, плачет за дверью...
– Погоди, это потом. Сделай доброе дело, позвони... я даже не знаю, куда надо звонить-то. Ну, военным. По поводу того, что ночью случилось.
– Ага, - она посерьезнела, - наверное, в комендатуру - коменданту города.
– Тебе виднее. Начальницу спроси. В общем, надо передать только одну вещь: поезд пойдет до Шилки и встанет там на прикол. Повтори.
– Поезд пойдет до Шилки и встанет там на прикол, - послушно повторила она.
– Эрик, а что это такое?
– Еще запиши адрес: улица Революции, двадцать три, подвал магазина. Это очень важно. Я потом все тебе расскажу - у нас будет еще время. Правда, я уволюсь, наверное... левого глаза у меня нет.
Долгая пауза, полная далекого возбужденного шума - то ли в трубке, то ли в глубине подземелья, на платформе. Потом машинистка сказала:
– Малыш, ты только вылези оттуда, а с глазом мы что-нибудь придумаем... Я все передам. Прямо сейчас буду звонить, не беспокойся.
– Тогда я освобождаю телефон?
– я чувствовал, что она хочет сказать что-то еще.
– Да, конечно... Я хотела спросить: это правда, что на нас воздействовали какими-то волнами? По радио говорили... эти... ну, не знаю, кто. Ты слышал?
– Не все, - я почувствовал холодные мурашки на спине.
– Они сказали, что теперь этих волн нет - они выключили передатчик. Но я ничего такого не чувствую. А ты?..
Ну, приехали. То "код-солнце", то волны какие-то...
– Никого не слушай, - я придал голосу твердости.
– Не было никаких волн, ничего не было. Все. Звони. Скоро встретимся.
Вздрагивающим пальцем я надавил на кнопку с красной трубочкой и прижал телефон к груди. И тут же - словно усталость ждала где-то за углом - она навалилась на меня стотонной тяжестью, потянула вниз, на пол, спутала руки и ноги, силой придавила веки, прихлопнула сильными ладонями мозг... Я понял, что через несколько секунд усну, и прижался к стене, чтобы не упасть. Вокруг все поехало, разгоняясь, но спать было нельзя - еще рано, не досмотрено интересное кино, не пойманы
И все-таки поезд пойдет только до Шилки и там встанет на прикол, а это что-то да значит...
* * *
Наверное, именно после аборта наша с Хилей семейная жизнь окончательно треснула и, хотя мы изо всех сил пытались вновь соединиться, оба понимали, что это - все.
Два автомата существовали теперь в нашей квартире, Хиля и я. Лишь одно существо оставалось живым - Ласка. Вечерами, приходя со службы, мы играли с ним, бросая на пол скомканные бумажки, и он носился за этими белыми шариками, распушив огромный веер белого хвоста. Хиля смеялась.
Любовью мы больше ни разу не занимались, и я бросил пить таблетки. Постепенно желание, какое-то время еще мучившее меня, угасло, и все вернулось в странную норму, подразумевающую, что я - кто угодно, только не мужчина.
В конце нашего третьего года, летом, Ласка внезапно заболел. Еще утром он весело разбудил нас, засунув лапу Хиле в приоткрытый рот, а вечером от него осталась лишь тонкая невесомая тень с огромными зелеными глазами, глядящими на нас с непонятным укором. Я взял его на руки, он часто дышал и вдруг запищал жалобно, как маленький котенок, которому сделали больно
Если что-то еще и могло нас объединить, так это - он. Дружно, не сговариваясь, мы оделись, бережно уложили кота с большую картонную коробку и поехали в центральную ветеринарную лечебницу, на улицу Мира, открытую круглые сутки. Всю дорогу Ласка плакал, а Хиля срывающимся голосом уговаривала его потерпеть. Я и сейчас слышу ее полный слез шепот: "Ну, милый, сейчас, сейчас, мама тебе поможет... милый...".
В больничном коридоре собралось довольно много народу с собаками и кошками, мы приготовились ждать, но медсестра, выглянув на жалобное Ласкино мяуканье, сказала что-то врачу, и нас пропустили без очереди.
Пожилой усатый ветеринар в белом халате с синим крестом долго осматривал кота, мял ему живот, заглядывал в пасть, специальной лампочкой проверял зрачки. Полистал его документы, сверил записи о прививках:
– М-да. Я смотрю, кот кастрированный. Гуляет?
– Нет, он домашний, - Хиля развела руками.
– А почему пол в свидетельстве исправлен? Это же явный кот, никаких сомнений.
– Не знаю. Думали, девочка... Что с ним?
– Мочекаменная болезнь, - врач вздохнул.
– Надо усыплять, это неизлечимо. Камни мы дробим только собакам, да и то крупным, а у него же все маленькое. Очень жаль.
Хиля расплакалась, прижав кулаки к лицу:
– Доктор, нет!.. Боже мой, я его люблю, не надо!..
Я взял ее за плечи и слегка подтолкнул к двери:
– Выйди, прошу тебя. Не надо смотреть, - на душе у меня было так скверно, что я сам едва не плакал. В какой-то степени мы с Лаской были похожи, только ему все же удалось превратиться в кота...
Хиля ушла, рыдая в голос, потом вдруг вбежала обратно, схватила Ласку и прижала к себе. Я смотрел на них, чувствуя, что теряю сейчас не только животное, я теряю семью, образ жизни, все. И это было так больно, что я заплакал тоже, отвернувшись от врача, стоящего наготове с наполненным шприцем в руке.