Белые Мыши на Белом Снегу

Постникова Екатерина

– Вы еще не видели, как они билеты делили, - заметил он.
– Каждый год тридцать человек могут выехать к нам на жительство. То есть, могли - сейчас, наверное, всем придется остаться.

– Почему?
– поинтересовалась Мила.

– Обстановка такая, - развел руками Генрих.
– У нас слишком сложно, чтобы принимать эмигрантов. Самим бы домой попасть. Да, Эрик, а ты чего не с женой-то?
– вдруг спохватился он.
– Надеешься, она тебе место займет?

– Среди них нет моей жены, - сказал я, заметив удивленный взгляд

Милы.

– Развелись, что ли?
– Генрих иронически поднял брови.
– Ах да, ну, в смысле... понял. Люди все-таки - звери. Смотри, как дерутся! И ведь было бы за что...

– Я спросить хотел. Это все правда? У вас действительно другая страна?

– Совсем другая, - подтвердил он со вздохом.
– А они думают, там тот же социализм, только лучше. Уж объясняли, объясняли...

– Почему он не тронется, не уедет?
– вдруг спросила Мила.
– Опасно же, их много...

– До одиннадцати нельзя, а сейчас только без четверти. Шлюзы закрыты, - Генрих снова вздохнул.
– Пойдемте-ка отсюда, пусть разбираются сами.

– А вы не едете?
– Мила послушно двинулась к двери.

– Еду, конечно, на черта мне теперь оставаться? Но не стоять же здесь столбом, еще попадут чем-нибудь ненароком.

Мы вышли в коридор, и Генрих прикрыл дверь, словно за ней происходило что-то интимное:

– Минут через десять пойдем. Заодно выясним, кто кого.

Я начал смеяться. Он выглядел комично-серьезным, деловитым и строгим, и мне вспомнился Зиманский в нашу первую с ним встречу: очки, белые собачьи зубы, нелепый костюм - маскировка, призванная обмануть большинство, но не таких, как я.

Моя спутница тоже улыбнулась, не вполне понимая, что тут смешного. Ее тянуло подражать мне во всем, что бы я ни делал, даже если бы мне, скажем, вздумалось пуститься в пляс. Это хороший признак, но сейчас я хохотал еще и над ней - улыбающейся тогда, когда стоило бы плакать.

– Очень весело, - хмыкнул Генрих.
– Все-таки не пойму я вас, местных. Живете шиворот-навыворот, все у вас, не как у людей. Законы эти дурацкие, контроль на каждом шагу... Самим-то не тошно? У нас в квартиру войти только менты имеют право, да и то с ордером на обыск, а у вас инспектора толпами шляются, и вы их буквально как родных встречаете.

– Имеет право... кто?
– не понял я.

– Да менты. Милиция. Патруль - по-вашему. И вообще... стучите друг на друга, анонимки пишете... тоска зеленая. Пойти толком некуда...

Я вспомнил его рассуждения тогда, в электричке, и расхохотался в голос.

– Чего ты ржешь, идиот?
– оскорбился он.
– Тебе - да, все это нравится. Привык, ты же другого ничего не видел... Знаешь, если бы тут все получилось, если бы какой-то урод нам карты не смешал, знаешь, какая пошла бы жизнь?

Я перестал смеяться.

– Да-да!
– Генрих погрозил кому-то невидимому пальцем.
– Поймать бы его, да как поймаешь? Про взрыв слышал? Так вот, хотели-то взорвать совсем другое заведение.

Мила

издала какой-то звук, но тут же отвернулась, делая вид, что внимательно изучает стены. Генрих опасливо приоткрыл дверь и глянул в щель на платформу. Лицо его сделалось жестким:

– А теперь - вот такая каша. Дерутся за место в вагоне, чтобы смотаться отсюда, из вашего рая под красными знаменами. Наболело у людей, понимаешь? И сволочь какая-то не дала... Вот ты, подруга, - он неожиданно обратился к Миле, заставив ее испуганно вздрогнуть, - неужели хочешь для своих детей такой же жизни, какой сама живешь? Нет ведь, признайся. Ты детям своим добра желаешь, хочешь, небось, чтобы они счастливыми выросли...

– У меня один ребенок, - буркнула Мила, глядя волчонком. Разговор ей нравился все меньше.

– Да сколько бы ни было. И у всех так. Сами согласны мучиться, но детям чтобы - самое лучшее, светлое будущее и так далее. Другой жизни детям хотят, а как пришли люди, которые реально могут эту другую жизнь предложить... В "Радиокомитете" парня нашего убили, здесь положили троих, а одного, представляешь, те же самые больные, которые за пять минут до этого врачам мозги выколачивали... Не понимаю.

– А я не хочу, не хочу другой жизни!
– Мила вдруг попятилась и спряталась за меня, как за дерево.
– Не надо мне ничего навязывать, и моему ребенку - тоже. Все меня устраивает! Почему вы думаете, что кто-то здесь чем-то недоволен? Кто этот "кто-то"? Социально опасные люди, которых держат за колючей проволокой? Или вот эти, которые бьют друг другу морды за вашу красивую жизнь?. Это не общество, это его отбросы!

– Стоп!
– Генрих вдруг добродушно захохотал.
– А я ведь читал об этом! Честное слово! Только там было немного не так, там угнетенное население радовалось своим освободителям, шло за ними...

– Нам не нужны освободители, нас не от чего освобождать, - Мила махнула на него рукой, не переставая за меня прятаться.
– Эрик, скажи ему, пусть отвяжется! Пусть катится, откуда пришел. Он хотел нас освободить - а что взамен? Взамен - что?

Генрих посерьезнел:

– Увы - только свободу.

Я услышал свой голос:

– Свободы в чистом виде не бывает, ей всегда что-то сопутствует. Несвободе - тоже. Нам ведь хорошо здесь, зачем вы пришли?

– Зачем вы пришли?
– эхом повторила Мила.

Он ничего не ответил.

На платформе все улеглось. Пассажиры уже загрузились в поезд и нетерпеливо выглядывали в открытые двери, машинист сердито поправлял зеркало, а возле состава, сунув руки в карманы, маялся слабоумный Вова - он улыбнулся мне, как родному, и помахал рукой.

– Ну, вот и славненько, - Генрих сразу же надел на лицо непроницаемую маску и сухо кивнул.
– Ехать надо. Пилить больше полусуток, а в пути, похоже, еще не одна драка будет. Может, поедете?
– он вдруг снова оживился.
– Не слушайте вы меня, у нас здорово, и никаких Моральных кодексов!