Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
Помню, однажды забыл выключить радио. Праздновали мое тридцатилетие, почти вся контора у меня собралась, ну, и выпил лишнего. Передачи в полночь кончились, а кнопку так и не нажал. Представьте: шесть утра, понедельник, сплю, как убитый. Вставать только через час. И вдруг на меня обрушивается государственный гимн - и на полную громкость!.. Это было как молотком по темени, я вскочил, слепо заметался, шаря руками по одеялу, потом вроде проснулся и посмотрел вверх, на радиоприемник. Музыка извергалась из него: всего-навсего началось утреннее вещание. И вот тут, поняв, что это, и успокоившись,
В первую секунду я подумал, что заболел, и приложил ладонь ко лбу, но жара не было. Дрожь шла не из тела, а из души: я представил себя крохотной песчинкой, молекулой, микроскопической частичкой пыли - рядом с гигантской пирамидой государства. Сам по себе я не значил ничего, а оно было целой Вселенной. Но я знал: пока оно существует, пока высится надо мной пирамида и вертится Вселенная - со мной не может случиться ничего плохого. Мы - великий народ, великая страна, нет в мире никого лучше и счастливее нас, мы непобедимы, мы сильны...
Я понял, что с моими глазами: из них текли слезы.
...
– часто жалуются на то, что не хватает продуктов...
– голос Трубина все звучал, - ну, в общем, быт их заел. Смешные люди: не понимают они, не могут понять, что это-то как раз не самое страшное, что существуют другие системы ценностей, в которых...
Женщина за соседним столиком услышала, выстрелила в него быстрым, острым взглядом.
– Есть целые страны, - бормотал Трубин, дыша на Полину винными испарениями, - в которых возможно, чтобы человек совсем не ел - ну, не постоянно, а иногда - целый день ничего не ел, и не имел работы, даже жилья - то есть, спал на улице... И у нас, в отличие от этих стран, хотя бы такое - невозможно.
Чиновница тонко усмехнулась, перевела взгляд на своего собеседника, что-то ему сказала косым от усмешки ртом.
Мне Трубин надоел.
– Послушайте, Иосиф, - сказал я, - ну, что вы делаете? Мало того, что напоили ребенка, так еще и засоряете ему мозги почем зря.
– Я засоряю?
– удивился он.
– Но это ведь правда, Эрик.
– Что - правда? Вы меня простите, я в этих вещах не разбираюсь, мое дело - отчеты составлять, но ведь абсурдно же - придумывать какие-то ужасные "другие" государства, где люди спят на улице... что за дешевая пропаганда?
– мне почему-то вспомнились длинные рассуждения моего оставшегося дома друга, и я поморщился.
Трубин весело засмеялся:
– Эрик, вы - прелесть! Как бы я хотел, чтобы все у нас думали, как вы!.. Ну, ладно. Это действительно только засоряет мозги. Кушайте, кушайте!.. Извините, если порчу аппетит.
Еда была вкусной, разве что немного жирной, но я никак не мог сосредоточиться на ней, мысли мои неудержимо сползали под стол, к проклятому свертку, и вертелись вокруг него.
Чтобы отвлечься, я посмотрел в окно: там, на противоположной стороне освещенной фонарями улицы, стоял и курил высокий, какой-то странно изломанный мужчина в зимнем пальто и вязаной кепке. К его ноге, как собачка, привалился плотно набитый черный портфель.
– Вот такие дела, - Трубин принялся за сладкое.
– Я вот о чем думаю: неужели это был сотрудник спецгородка? Поверить
– Не надо ни с кем разговаривать, - сказала пьяная и оттого почему-то похорошевшая Полина.
– Я знаете, как думаю? Чему суждено - тому быть. Вы верите в судьбу, Иосиф? А ты, Эрик?..
Я кивнул, опять вспомнив Хилю. Она была суждена мне - это уж точно. И даже все больные воспоминания о трех годах нашей совместной жизни не могут переубедить меня в том, что решение создать с ней семью было верным. Вернейшим - хоть режьте меня.
Мне хотелось думать о ней. Но тревога, приставшая к моему сознанию еще там, в магазине, никак не отходила. Она росла, врастала в душу, мешая сидеть на месте, наслаждаться вкусной едой и мечтать о завтрашнем дне. Во что-то она должна была вылиться, и я сказал:
– Пойдемте отсюда.
– Почему?
– удивился Трубин, высоко задрав брови.
– Хорошо же сидим. Или вам домой нужно?
– он прищурился.
– Вас ждут?
– Я живу один. То есть, не один, но...
– С родственниками?
Я не мог сказать ему правду, но и подходящей легенды еще не придумал, а потому просто опустил глаза.
– Я никому не скажу, - Трубин потрепал меня по руке.
– Даже если вы нарушаете мораль.
– Да нет, нет!
– я засмеялся.
– У меня дома - посторонний человек. Так получилось. Мораль тут ни при чем. Но это из-за него я сегодня болтался по улицам и оказался там, где вас ограбили...
Он вздохнул:
– Несчастный сегодня день. Но он еще раз подтверждает мою мысль: все взаимосвязано.
...Выходя из кафе, я оглянулся на чиновников: они все еще сидели. Официант принес им горячее, и женщина чуть воровато расстегнула верхнюю пуговицу на блузке, словно ей было жарко. Я посмотрел на ее лицо: она улыбалась.
* * *
Мне нравится слово "отсутствует", и всегда нравилось, еще со школы, когда учитель во время переклички называл чью-то фамилию, и дежурный по классу вставал и четко выговаривал: "Отсутствует!". Слово не обозначает пола и возраста, оно безлико, но в самом его звучании сквозит какая-то чистая, абсолютная, безоговорочная пустота. "Нет" - слово резкое, безнадежное, окончательное. А "отсутствует" - это словно игра пространства и времени.
Я ехал к своему родному отцу, еще не зная, что через полчаса строгая пожилая женщина в жилищной конторе скажет мне: "Такой жилец - отсутствует!", сразу переведя этого неведомого отца в разряд каких-то потусторонних существ. Я просто ехал. Круглый, мягко подскакивающий на колдобинах, старый и пахнущий внутри бензином и пылью автобус плавно выехал на набережную и пыхтел мимо фабрик, складов, магазинов и общественных бань по залитому солнцем асфальту.
Я знал: все будет хорошо. Я куплю Хиле цветов, надену лучший костюм и торжественно поведу ее в Семейный отдел, расположенный в красивом здании с полукруглым портиком и толстыми, как деревья, колоннами при входе. Мы поедем туда обязательно на машине, я договорюсь в служебном гараже и закажу большой черный автомобиль, на каких ездят только начальники.