Белый хрен в конопляном поле

Успенский Михаил Глебович

— Я не возьму ни гроша, — сказал Стремглав. — Вы и так сделали для меня слишком много, ваше величество.

Король тем не менее продолжал греметь замками.

— Но ведь должен быть в моей армии хоть один герой…

— Я не возьму ни гроша, — повторил Стремглав.

— Какова гордыня! — рассмеялся король. — Если вы откажетесь от награды, то я назло вам объявлю творцом победы самого последнего труса и подонка в своем войске — да хотя бы того же бастарда Полироля! Вам не обидно?

— Нисколько.

— Да, уж теперь-то я вижу, что вы неминуемо

станете королем, — нараспев сказал Пистон Девятый. — Ага, я так и знал, что обнаружу здесь нечто подобное… Но уж от этого подарка я не разрешу вам отказаться ни под каким предлогом.

Он подошел к Стремглаву и показал на раскрытых ладонях широкое колье из эльфийских самоцветов в виде цветов бессмертника — нынешние люди не умели так их обрабатывать.

— Это не для вас, а для прекрасной Алатиэли — пусть она никогда его не снимает, и пусть никто никогда не узнает, какой ценой был покорен Чизбург.

Им предстояла еще одна встреча, и последняя — через много лет.

ГЛАВА 18,

в которой рассказывается о том, как возникают из ничего беспорядки, могущие привести к крушению державы

Многие еще, к сожалению, думают, что народное восстание, бунт, мятеж, беспорядки и волнения очень легко поднять и возбудить. Некоторые ученые вывели даже условия, при которых может возникнуть благоприятная для смутьянов ситуация.

Но жизнь показывает совсем другое.

Бывает, что бунтовать начинают как раз не самые бедные и угнетенные. Бунтовать принимаются как раз тогда, когда наступает жизнь довольно обильная и спокойная.

Потому что стоит хоть чуть-чуть снизиться уровню этой самой жизни, как человек немедленно звереет и готов за свое добро поднять на вилы и брата родного, не говоря уже о посторонних и незнакомых людях.

Пока по всей остальной Агенориде каталась туда-сюда война, жители Посконии потихоньку на ней богатели, продавая воюющим сторонам зерно, сало, пеньку и лес для строительства боевых машин и кораблей.

Теперь даже у самых бедных земледельцев после всех болярских и хворянских поборов и податей оставалось на прожитье.

Округлились лица, заблестели глазки, разогнулись спины. Стали с большим размахом справлять народные праздники, число которых росло с каждым годом.

Даже про старца Килострата позабыли, поскольку светлое будущее, вопреки его пророчеству, тихонько наползало на Посконию из завтрашнего, а то и послезавтрашнего дня.

Старец, оставшийся без привычных подношений, чуть ли не каждую ночь раскатывал по бездорожью в своем удивительном экипаже, грозно оттуда завывал, свистел, улюлюкал, грозил всяческими бедами, мором, трусом и гладом.

Да хоть заорись ты, старая ворона, — все нынче стало людям до пихты и до ели.

Вволю наработавшиеся и насытившиеся посконичи спали крепко и без привычных тревожных снов.

Так что воротившемуся Стремглаву пришлось бы до конца жизни без толку скитаться по родной земле, рассевая искры желаемого

мятежа и ожидая, когда же из искры возгорится пламя народного гнева; хотя нет, его попросту бы повязали обманом в первом же попавшемся селе и сдали властям на верную казнь.

Но как раз в первом же попавшемся селе все и началось.

Село называлось Светлые Рубежи, поскольку располагалось близ условной границы, отделяющей посконские леса от уклонинских степей.

Село принадлежало болярину Самовзводу, здоровенному нестарому еще мужчине, тяжко страдающему, по его положению, мерцающей аритмией, сумеречным состоянием сознания и перемежающимся плоскостопием.

Сумеречный болярин Самовзвод то и дело закатывал непробудные пиры для соседей, ни в чем не знал удержу, месяцами пропадал на охоте и выписывал несметное количество иноземных лекарств, разлитых по бутылям и бочонкам. Особенно помогали страждущему володетелю неспанские устрицы и неспанское вино херес — кстати, вопреки названию, очень хорошее и вызывавшее у больного стойкую, с утра пораньше, ремиссию.

Свою болярыню Самовзвод уже давно вогнал в гроб («Приняла кончину моя голубушка за вас, мужичье неблагодарное!»), чтобы не мешала жить и лечиться. На память от болярыни осталось единственное дитя — дочь по имени Теребила, подверженная падучей, стоячей, вертячей, лежачей, кусачей, кипучей, могучей, никем не победимой и множеству иных болезней, хотя подлинной ее хворобой являлась обычная нимфомания.

Теребила давно созрела для замужества, но Самовзводу все было как-то недосуг, да и гордость мешала, поскольку был он не простой болярин, а порубежный, что по агеноридским меркам соответствовало маркграфу. Возможных женихов он то и дело отвергал — за худородство, за бедность, за незначительность недугов. С простым гайморитом или остеохондрозом к нему лучше было и не подступаться.

Но однажды среди многочисленных гостей затесался молодой хворянин Забалуй. Сомнительное хворянство его подтверждалось лишь жалкой недорогой справкой о хроническом педикулезе, хотя в качестве собутыльника и он годился.

Перезрелая Теребила подстерегла доброго молодца на сеновале. Мощью она удалась в батюшку, поэтому без труда сломила сопротивление размягченного хересом хворянина и до утра продержала его в плену, после чего коварный Забалуй сбежал по-стрижански, то есть не прощаясь. Только следы его чернелись на первом, быстро растаявшем снегу.

Юбки у болярынь и болярышень пышные, поэтому никто ни о чем так никогда и не догадался. … Самым богатым в селе был, ясное дело, староста по имени Сиволап. Староста он был хороший, надежный, воровал в меру, соблюдал какие ни на есть правила. И от других требовал того же.

Обнаружив ранним утром на своем крыльце слабо вякающего младенца в коробушке, Сиволап возмутился:

— Да сколько можно?! Уже и так троих суразят чужих кормлю, так еще подбросили! Добро бы в голодный год, а то ведь рожи у народа трескаются, а все прибедняются! Ну, уж я эту мамашу выведу на свежую воду!