Белый вор

Сорокин Александр Сергеевич

Ехать в Анадырь делать аборт не позволяли Рудник религиозные предрассудки. У Степанова вертелась на языке крамола, предложить, чтобы после аборта, Рудник попросила врача за отдельную плату сшить плеву, восстановить девственность. Если с подобной просьбой обратиться к врачу ей не позволит стеснительность, подобную несложную операцию, пользуясь иглой и рыбной жилой, могла выполнить любая, умеющая держать язык за зубами подружка, даже шаман Попов. Девушка краснела, бледнела, чуть не валилась в

обморок. Язык Степанова не поворачивался высказать то, что Рудник неизбежно воспримет как святотатство. Извращённые мерки цивилизации не идут детям природы.

– Я в него стреляла, - призналась Рудник, захлёбываясь слезами.

– В бане ты стреляла?

– Я. Ян мне помогал. На улице стоял.

– Мы думали, на Василия Николаевича, магаданского полковника, покушение. Возглавляет он отдел по борьбе с оргпреступностью, - пробормотал Степанов. – Искали, кто стрелял. Не нашли.

– Я и у золотоискателей в него стреляла, - продолжала признания Рудник.

Она похвасталась: - На охоте я одна из лучших меткачек. Только тогда промазала.

– Чего бандиты на прииске делали?

– В старую шахту лазали. Там брошенный склад. Со старинной войны остался. Оружие оттуда доставали.

– И никто про склад не знает?

– Местные все знают. Оружие оттуда спросом не пользуется, древнее, смешное. Из винтовки стрельнешь, то ничего, а то - ствол разорвёт. Люди у нас калечились.

– Что дальше было?

– Я спряталась, стрельнула. Попала в бензобак их машины. Тачка взорвалась. Главное, в него промазала, - Рудник не скрывала разочарования. – Пришлось им дальше на перекладных ехать.

– Из чего обычно стреляешь?

– Ружьё у меня есть короткое.

Степанов замолчал. Он испытующе смотрел в чёрные глаза молодой эвенки. Думал, откуда такая ненависть? Ну, залетела баба.

Ночью Степанов через собачий лаз выкарабкался за чум. Воздух был чист, залит светом луны, косым серпом повисший на небосклоне. Множество звёзд различалось отчётливо. Землю как серебристым колпаком нахлопнуло. Островерхие чумы казались грибными наростами в голой тундре.

Степанов уловил шорох и лёгкие шаги. Рудник вышла из чума и, скорчившись, порывисто блевала. Странник ушёл, но чадо его мучило молодую эвенку изнутри. Рудник блевала взахлёб. Степанову открылась одна из причин, почему Рудник столь ненавидит Странника. И всё же для городского человека поведение девушки было абсолютно необъяснимым. Её ненависть к насильнику отдавала, если не лунатизмом, то дремучим средневековьем. На самом деле, Степанову за эвенских девушек надо было радоваться, раз остались ещё честные в верховьях Колымы.

Степанову неоднократно объясняли,

что позвонить со становища невозможно. Мобильники сюда не добивали. Спутниковые же телефоны для кочевников дороги. Почувствовав себя лучше, Степанов настоял, чтобы Попов разыскал упряжку отвезти его до ближайшего посёлка, где он мог объявить о себе. С момента его ранения прошёл уже месяц.

23

ПЯТИДЕСЯТНИК

Пятидесятник не доехал до Магадана километров восемьдесят. Скоро должны были начаться посты. Дед собирался машину запалить, перед городом пересесть на попутку. Водилы ходили редко, но по сибирской душевной широте брали на борт всякого страждущего. Руку поднимать не надо, идёт одинокий человек – притормозят.

Джип Койота выскочил из ельника чёртом. Разлапистые ветки подвязали для маскировки над крышей, ни дать – ни взять болотный хмырь. Пятидесятник выжал тормоз, чтобы в бампер не вошла середина стойки между передней и задней дверью.

Койот выскочил прежде других с волыной. Злость разобрала. Надеялся перехватить Странника. Тонкий усик дёргался, обнажая щель в заячьей губе, за ней – жёлтый от курева зуб.

– Приплыли, дедок! Суши вёсла. Где фраера?

Дед отнекивался. Не согласен был со Странником, но не сдавал.

Пятидесятника извазякали в грязи при дороге. Ботинками били по почкам и печени. Машину обыскали. Нашли стариковскую долю, деньжата, отсыпанные Странником. Пригодятся на похороны, на церковь, никак не на жизнь.

Койот мотнул головой. Братаны затащили деда под «лексус». Домкратом зажали голову между подъёмной площадкой и днищем машины. Дед ворочался, вырывался, домкрат соскакивал. Пацаны пыхтели. Японская была пытка. Там спецбрус жертве на голове закручивают. Домкрат не приспособлен.

Краем площадки деду оторвали ухо. Пенсионная кровь вялая, не шла. Корень уха мок, не тёк.

– Не по понятиям, Койот! Не по понятиям. Я взял отработанное, - цедил на взвизг Пятидесятник. – В дела ваши со Странником не вхож. Ссучиться, сдать не могу. Совесть не позволяет.

Койот согнулся над дедом. Голова Пятидесятника страшно и смешно выглядывала между окровавленной площадкой домкрата и днищем.

– Дед, ты же наш – магаданский, а прилип к гастролёру. Он тебе дороже, падла пидарасная?!.

Осознав, трепало безрезультатно, Пятидесятник зачитал: «Отче наш..», перешёл на гимн: «С верою отхожу…». Койот пнул лежащего ногой. Пацаны заколотили тупорылыми ботинками.

Дед кочевряжился, изгибался глистой, тонко верещал. Живого или мёртвого бросили его с раздробленной домкратом головой на доеданье зверям.