Беранже

Муравьева Наталья Игнатьевна

Чтоб ни на день не разлучаться с другом, Беранже переселился к нему на улицу Мартир. В окна маленькой тихой гостиной заглядывали кусты акаций. Здесь на широкой оттоманке друзья беседовали часами обо всем, что наболело.

Новые выборы в палату, состоявшиеся в феврале 1824 года, нанесли еще один удар Манюэлю: ни один округ не выдвинул его своим депутатом.

— Удивляться тут нечему, — говорил Манюэль. — «Ультра» хозяйничают в стране, и, конечно, они приложили все усилия, чтоб заранее отвести неугодные им кандидатуры. Но самое печальное, что и либералы помогали им кое в чем.

Манюэль прекрасно осведомлен о постыдных интригах своих прежних соратников. Если б не их происки, его бы, наверное, переизбрали.

Беранже давно

уже заметил, что «либеральные корифеи» завидуют Манюэлю, завидуют его превосходству, его популярности в народе.

— Они всегда опасались порывов вашего патриотизма, которые уводили их дальше, чем они хотели бы идти! — говорит Беранже.

И песенник и изгнанный депутат решительно отвергают и высмеивают распространенное в либеральных кругах мнение, что результаты выборов якобы выражают волю народа.

— Разве можно считать народом кучку трусливых политиков или даже весь избирательный корпус, состоящий из ста пятидесяти тысяч господ, правоспособность которых измеряется содержимым их кошелька? — говорит Беранже. — Нет, это не народ. Это рабы своего благополучия, рабы, покорные воле хозяина. И такими рабами становятся теперь многие из тех, которые называли себя когда-то «независимыми»; трусы, отступники, склонившие голову перед тиранией.

«Галльские рабы» — так назвал Беранже новую свою песню, может быть, самую мрачную из всех, сочиненных им до сих пор.

Ночью, когда заснула стража, рабы пируют в хозяйских погребах. Пьют и напевают дикую, заунывную песню о своей беспросветной судьбе, о позорных оковах. Ох, как тяжелы цепи, но они и не пытаются разбить их.

О божество! К чему напрасно В ряды безумцев снова нас манить? Богатство, слава — все тебе опасно… Давайте пить, давайте пить!

Рабы отмахиваются от воспоминаний о воле, они забыли о друзьях, погибших в борьбе.

Дурак же тот, кто умер за отчизну! —

с циничной безнадежностью восклицают они.

Освищем всех — богов и мудрых — И будем льстить лишь господам; Своих сынишек златокудрых Дадим в заложники врагам. Что стыд? Мы жизнь лишь им упрочим, Напившись, легче горе выносить! В грязи, смеясь, мы цепь тогда волочим… Давайте пить, давайте пить!

Так поют они до пробуждения тирана, который приказывает слугам унять излишнюю веселость рабов плетьми. И рабы трусливо преклоняют колени перед властелином. «А ведь когда-то мир дрожал пред нами», — мелькнет вдруг смутное воспоминание в их затуманенных мозгах. Мелькнет и исчезнет под свист плетей.

Песня заканчивается прямым обращением к Манюэлю:

Друг Манюэль, в другое время Я б не воспел тех мрачных дней! Но галлов нынешнее племя Не ценит доблести твоей; А ты, опасность презирая, Стремясь отважно родине служить, Жалеешь тех, кто гибнет, повторяя: «Давайте пить, давайте пить!»

* * *

Одну за другой пересматривает Беранже песни, сочиненные им за последние годы. Сказать по совести, годы не веселые ни для поэта, ни для Франции и ее народа. Не удивительно, что и песни этих лет не брызжут прежним весельем. Уже названия их говорят о настроении автора: «Эпитафия моей Музы», «Мои

похороны», «Больной», «Разбитая скрипка», «Узник», «Дамоклов меч», «Галльские рабы»… Читатели, пожалуй, и не узнают поэта, так полюбившегося им по прежним сборникам. Нет, все-таки узнают. Даже в самых грустных песнях его не исчез задор, не иссякло остроумие, сохранилась стремительность движения и меткость прицела. К тому же в новом сборнике найдут место и шутливые анакреонтические песенки. Но вот самые острые политические песни придется до поры до времени придержать. Разве осмелится хотя бы один издатель в реставрированной монархии опубликовать «Новый приказ»? Что ж поделать, придется самым резвым его детишкам-песен-кам до лучших времен побродить по свету в рукописях или в устной передаче. Пусть томик его песен, как мальчик с пальчик, ускользнет от лап людоедов, хотя они и будут коситься на него, а может быть, и гнаться за ним.

Издатель Лавока, запуганный полицией, пожалуй, еще больше автора беспокоится по поводу всяких осложнений с цензурой и уговаривает Беранже подрезать то одну, то другую песенку. Лавока дал обещание цензорам снять последнюю строфу из песни «Галльские рабы» — обращение к Манюэлю.

Нет, уж чем-чем, а этой строфой автор никак не соглашается поступиться.

Сборник вышел в свет в марте 1825 года. В честь этого события издатель устроил званый обед. Хозяин и гости долго ждали виновника торжества, бутылки с шампанским были наготове, но Беранже так и не пришел. В тот самый день он узнал, что вопреки его воле издатель все-таки снял в части тиража заключительную строфу из «Галльских рабов». Беранже был возмущен. Потом он, правда, смягчился, узнав, что Лавока только таким способом удалось отбиться от полиции и получить разрешение на выпуск книги.

В другой части тиража запрещенная строфа сохранилась, и против издателя не замедлили начать судебный процесс. Лавока был присужден к денежному штрафу. Затевать дело против Беранже власти на этот раз не стали.

«ОПАСАЙТЕСЬ, ПТАШКИ…»

16 сентября 1824 года умер Людовик XVIII. На французский престол под именем Карла X взошел брат покойного короля граф д’Артуа. Новый монарх не счел нужным изменять состав министерства и политический курс. Карл лишь двинулся дальше в прежнем направлении.

Первым шагом по восшествии его на престол было установление закона о святотатстве, согласно которому кража в церквах и осквернение церковных сосудов и предметов, предназначенных для католического богослужения, карались смертной казнью.

Даже автор «Гения христианства», ревностный католик и роялист Шатобриан выступил против этого закона, заявив, что он «оскорбляет человечество, но не охраняет религии».

За первым законом, принятым «во славу католического алтаря», последовал второй — в пользу аристократов-землевладельцев. Бывшие эмигранты должны были получить по этому закону вознаграждение за убытки, причиненные им революцией, правительство обязывалось предоставить миллиард франков в пользу «пострадавших».

Оба закона морально и материально ударяли по большинству подданных реставрированной монархии, но король, объятый одним стремлением — как бы потрафить святошам и маркизам Караба, — не снисходил до беспокойства о судьбах и настроениях плебеев.

Карл X, как известно, был привержен обычаям старины и пожелал, чтоб торжественная церемония его коронации происходила в древнем Реймском соборе, под сводами которого, согласно традиции, короновались его предшественники, французские короли.

К концу мая 1825 года в Реймс съехались тысячи участников и зрителей. Действо в соборе отличалось неслыханной помпой. Придворная знать в старинных атласных камзолах и шляпах с перьями, святые отцы в фиолетовых и пурпурных мантиях, государственные мужи в парадных мундирах — вся верхушка монархии восседала на фоне специально намалеванных для этого случая декораций. У входа в собор толпилась уйма народу.