Берлин: тайная война по обе стороны границы

Корнилков Аркадий Николаевич

После встречи, проведенной с майором Бутенко, мой первый наставник по работе в Особом отделе Берлинского гарнизона майор Рамзаев как-то бросил мне между делом реплику:

— Ты будь поосторожнее с этими штатскими из Потсдама, не очень-то старайся, они к тебе присматриваются.

— Я в чем-то провинился?

— Да нет, пожалуй, наоборот, увести могут за собой! Я уже тоже начал об этом подумывать. Но ведь в Берлинском отделе я только немногим более полугода, скажут, рано мне. Однако «сваты» появились раньше, чем я мог предполагать, и не оттуда, откуда я начинал ожидать.

Пригласили меня в кабинет начальника отдела, дежурный сказал, что у меня хотят взять «интервью».

Начальник отдела в командировке. Захожу в кабинет

Шаталова. Встречает неизвестный мне до этого майор.

Чистая, опрятная, ладно подогнанная и отутюженная форма, на груди орден Красного Знамени, подтянут. Представился: следователь из группы советских советников при немецкой военной контрразведке. Помогают друзьям налаживать следственную работу. Учат их, в основном, по материалам их же следственных дел. Нужен переводчик, мне предлагается эта работа. Спрашиваю о характере предполагаемой работы. Он отвечает:

— Главное — работа с документами, их анализ, составление справок. Наши переводчики не справляются, не владеют чекистской и юридической терминологией, долго и путано переводят, не все ладится с анализом. Я слышал, у тебя по этим вопросам нет проблем.

— За комплимент спасибо. Может быть, это и так. Но что же получается, с утра и до вечера я должен сражаться с этими документами, писать справки по делам? Согласен, это тоже задачи переводчика, но работы с людьми ведь не будет. Это же однобоко. Так я и разговорную речь разучусь понимать, сидя над бумагами.

Он мне в ответ:

— Напрасно ты так. Наша работа ценится. И потом — это штаты Управления, а не Отдела на периферии.

И как-то небрежно стряхнул пылинку с кителя, где был прикреплен орден. Я категорически отказался от этого предложения.

Выходя, я подумал: «Нет, уж лучше я останусь работать здесь в Отделе. Здесь каждый день что-то новое, живое дело». Мне нравилась многогранность проблем, решаемых постоянно в работе с людьми, подход Рамзаева к этим задачам. Особенно если принять во внимание саму личность моего первого наставника.

Свой первый орден, а это был тоже орден Красного Знамени, майор Рамзаев получил, как он говорил, «еще будучи пацаном», на дальневосточной границе, в боях у озера Хасан. Тогда Миша был политбойцом в погранотряде. В то время были такие должности, что-то вроде младшего помощника младшего политрука. Потом война, Сталинград, нелегкие боевые дороги до Берлина. Они кроме ранений отмечались и орденами. Рамзаев — татарин по национальности. Мы жили в одном общежитии, но нам и в голову не приходило думать о каких-то своих национальных особенностях. Нравилась и его искренность.

Он прямо говорил, что слегка завидует мне, так как я начинаю службу, уже имея за плечами высшее образование.

Ему удалось закончить лишь восемь классов, правда, по документам у него десятилетка. Ну, помогли, сделали…

Никогда в беседах со мной не кичился своим званием, заслугами в прошлом. В праздничные дни, когда офицеру по протоколу положено быть в парадной форме и при всех наградах, он как-то менялся. Выглядел смущенным, что ли, но очень торжественным. Не стряхивал небрежно пылинки со своих орденов. Бывая со мной в совместных разъездах по Берлину, постоянно теребил меня, расспрашивал: «Что это за здание, чей там стоит памятник, в честь кого названа эта улица?» — и тому подобное. Пополнял свои знания по обстановке, не ленился почитать иногда предлагаемую мной литературу на русском языке по той или иной проблеме. Не давал мне покоя, когда я читал немецкие газеты: «Не читай только для себя, поделись новостями».

Расскажу еще об одном незначительном, но очень памятном для меня событии, связанном с моей службой в Берлине еще в качестве переводчика.

Несмотря на то, что в работе оперсостава по окружению, то есть среди немецкого населения, участвовало трое переводчиков отдела, их усилий не хватало. Мы трое с трудом обеспечивали потребность в работе по плану-графику. Но ведь жизнь часто не вписывается в эти графики, возникают

непредвиденные ситуации, как правило, неотложные. Да и переводчик может заболеть, уйти в отпуск и т. д. Возникали бреши в обороне. Я по графику «на обводе», в Берлине остался один переводчик — не рвать же его на части. А оперативная обстановка буквально кипела — так была насыщена значимыми событиями. Надо было всюду успеть вовремя. Я попытался в своих заметках в какой-то степени показать состояние оперативной обстановки в то время. Не знаю, насколько убедительно это у меня получилось. Руководство отдела искало выход из положения. Требовать увеличения штатов — нереально. Выход из этой ситуации усматривался только один — начать, в приказном порядке, плановое обучение знаниям элементарных основ немецкого языка всего оперсостава. Чтобы они при непредвиденных ситуациях могли самостоятельно, без участия переводчика, принять информацию, обговорить меры по дальнейшему контролю возникшей ситуации и доложить документы руководству. И позднее передать полученные ими материалы для дословного перевода уже одному из переводчиков. А так как из моих коллег у меня одного было высшее образование, то руководство решило, что мне и карты в руки. Поручили вести эти занятия. Теперь представьте себе эту аудиторию. Люди в возрасте, старше меня по званию и положению, заслуженные — в основном, участники войны. Им в жизни не пришлось, не по их вине, а по их беде, получить основательное образование. И вот теперь они должны сесть за парту по приказу. Я прекрасно понимал, как нелегко учиться в их годы. Хотя и они тоже понимали, что все это нужно в интересах службы.

Начальник отдела периодически терпеливо заслушивал меня о ходе наших занятий.

Среди моих слушателей был один не очень прилежный и внимательный ученик — капитан Селезнев. Не все получалось у него, и к тому же он имел свои представления о немецком и отстаивал их на занятиях публично.

Спрашивать его лишний раз, поднимать с парты для ответа я остерегался. Между мной и Селезневым обычно завязывалась бестолковая дискуссия. Мои разъяснения об основных правилах грамматики или фонетики он игнорировал со словами: «А меня и так немцы понимают, без этих…» Мы знали, что он объяснялся в ресторанах словами: «Шеф, коньяк гутен таг, а водка ауфвидерзеен!» Это устраивало его, но не меня. Например, даже при чтении слова «товарищ» — «Genosse» — он упорно читал «Геноссе», а не «Гэноссэ». Моя аудитория при этом разражалась громким хохотом. Замечания о том, что этот звук мы уже проходили, он обычно парировал: «Ты, лейтенант, много хочешь! Быть умнее книжки! Тут написано это слово с буквой «е», «Genosse», я так и читаю». А то, что пишется это слово действительно через «е», а произносится «э», ну никак не мог он усвоить! Это забавляло остальных и было предметом для шуток.

Так было и в тот памятный день. В конце занятия мои слушатели уже подустали и решили подначить меня, снять, так сказать, напряженность. Слышу реплику с места: «Товарищ лейтенант, это не справедливо. Вы нас всех гоняете, спрашиваете. Вот мы уже каждый по три раза вставали, этот уже всем надоевший текст читали. Стараемся! — в тексте было три абзаца. — А у вас есть любимчик. Вы его даже ни разу не подняли, он не работает вместе с нами, а отдыхает! — шутники явно метили в Селезнева. — Это несправедливо, мы будем жаловаться начальнику отдела.

Заставьте его прочитать, ну не все три, так хотя бы последний абзац. Мы ведь понимаем — ему трудно!»

Я тоже изрядно подустал и уже не помнил, что в этом злополучном третьем абзаце два раза встречается слово «Genosse». Поднимаю Селезнева, предлагаю ему прочесть, по просьбе масс, хотя бы последний третий абзац. Он читает с подъемом текст, так как отдохнул на занятии, и выдает мне дважды «Геноссе» вместо «Гэноссэ». Аудитория довольна, все дружно хохочут. Деловой настрой сорван. Слава богу, хоть к концу занятия. Дискуссию с Селезневым на этот раз я завязывать не стал, чувствуя, что бесполезно.