Бермудский Треугольник
Шрифт:
— Войдите!
Из-за двери показалось учтивое лицо майора Поскотина.
— Герман, оставьте нас! — перейдя на «вы», воскликнул полковник Геворкян.
— Вазген Григорьевич, я не один, я с Маркса и Энгельсом пришёл.
— Пошли бы вы все трое!..
— А как же историческая правда? — с этим риторическим вопросом он протиснулся в дверь и водрузил три увесистых бордовых тома на стол, потеснив тарелку с колбасной нарезкой. — Разрешите зачитать, — вежливо спросил Герман.
— Давай, только быстро, — снова переходя на «ты», недовольно буркнул полковник Геворкян.
— Посмотрите сами, том
— Покажи! — не выдержал секретарь парткома.
— Да вот же! Тут эти фразы какой-то мерзавец даже карандашом выделил!
Оба полковника склонились над раскрытыми страницами.
— Странно… — промычал Фикусов, — Вазген Григорьевич, надо подумать об изъятии этих томов, вы согласны?
— А может, вынесем вопрос на партком?.. Хотя, кто это всё сейчас читает! — попытался снять с себя ответственность Геворкян, но Поскотин уже спешил ему на выручку.
— В таком случае надо их обоих из библиотеки убрать! Там об этом — через два тома на третий! И всё «русские варвары»! То, дескать русские крестьяне обзаводятся гаремами, то революционного Наполеона загубили, то, мерзавцы, в Крымской войне сопротивлялись, а тут ещё Энгельс насчёт семьи и брака договорился, будто полигамия…
— Довольно! — вскочил Фикусов, — все знают, что Энгельс был недоучкой, пьяницей и бабником! Да и сам Маркс…
— Что Маркс? — полюбопытствовал Геворкян.
— А ты не знаешь?.. Обрюхатил домработницу и свалил на друга…
— Иди ты!..
Фикусов, словно отстраняясь от скверны, встал и вытер платком вспотевшие ладони.
— Сам иди… На похороны жены даже не появился…
— А я ещё слышал, будто… — завёлся Поскотин.
— Тебе, студент никто слова не давал! А ты, Вазген, разберись со своим умником, чтоб думать забыл о непотребных материях, а мне — пора!
Секретарь партком направился к двери, но у самого выхода обернулся и с досадой изрёк: «А с этими Марксом и Энгельсом я ещё разберусь!»
После его ухода, Геворкян плюхнулся в кресло и укоризненно уставился на Германа.
— Что? — не выдержал Поскотин.
— Да вот думаю, откуда ты на мою голову свалился и что мне теперь с тобой делать?
Слушатель, потупившись, промолчал, разглядывая под столом недопитую бутылку армянского коньяка.
— Майор, почему ты не можешь жить как все? Что тебя не устраивает? Ты хотя бы Родину свою любишь?
— Люблю!
— Честно?
— Чтоб мне провалиться!
В кабинете повисла пауза. Герман думал. Он вдруг осознал, что секунду назад слукавил. Поскотин не представлял себе, как надо любить свою Родину. Как любить женщину — знал, родителей — то же. А как любить всё то, что тебя окружает ежедневно: друзей, соседей, утренних алкашей, коробки панельных домов, или завод синтетического каучука, смрадным запахом которого было пропитано его детство, решительно не понимал. Но ему было чертовски уютно: в этой стране, в её городах,
Его думы прервал Геворкян, с интересом наблюдавший за еле заметными изменениями мимики на лице подчинённого.
— Герман, ты скажи, ну почему только к тебе бесы лезут в душу?!
Его подчиненный, переведя взгляд с коньяка на закуску, молча пожал плечами.
— Что молчишь?
— Думаю…
— Герман, тебе нельзя думать! — не выдержал полковник. — Ты можешь три года ни о чём не думать? Уймись, пока не окончишь Институт!
— Мне уже запрещали думать…
— Где?
— В Афганистане!
Уставший полковник молитвенно сложил руки.
— Тоже, наверное, добра желали?.. Побереги себя, постарайся! Стань на время таким как все! Начни с простого… — Геворкян на секунду задумался, — Сходи для начала в оперу! Глядишь, лишних мыслей поубавится. Классика, она в людях всякую фронду, словно дуст тараканов, губит.
С этими словами он вручил ему три билета, которые час назад получил из рук секретаря парткома с похожими рекомендациями.
— «Пиковую даму» ещё не слушал?
— Не довелось, — с грустью в глазах соврал Герман.
— Тогда держи. Своди свой «Бермудский треугольник» в оперу, а заодно проведёшь среди друзей воспитательную работу. Вы поняли, товарищ майор?!
— Угу…
— Что, угу? Выпишу увольнение на пятницу после обеда.
Поскотин кивнул головой и, раздумывая, как извлечь из предложенного пользу, покинул кабинет.
Опера, перхоть и «голубые»
Когда он вернулся в свою комнату, его сосед Саша Дятлов лежал с наушниками, подключёнными к огромному ламповому приёмнику, выкрашенному, как и всякое военное изделие, «молотковой» эмалью. В руках он держал журнал «Космополитен». Западные журналы и газеты выдавались в открытой библиотеке, где их было великое множество. Однако прежде, чем очередной образец зарубежной периодики попадал на библиотечную полку, строгая цензура его тщательно просматривала и, найдя крамолу, немедленно её вырезала. Надо отдать ей должное, своими полномочиями она не злоупотребляла, изредка оставляя задрапированных до пояса девиц или беззлобные карикатуры на советских лидеров. Таким образом, на некоторых страницах появлялись аккуратные прямоугольные окошки, через одно из которых в данный момент капитан Дятлов наблюдал за вошедшим другом.
— Ты что у Вазгена делал? — отложив журнал, обратился к нему Шурик.
— Беседовал с секретарем парткома и докладывал обстановку.
— Ну и как?
— Полковник Фикусов отметил наши усилия в борьбе с пороками и поблагодарил меня за проделанную работу…
— Какую?
— За правильное воспитание тебя и Веника… Просил продолжить… А полковник Геворкян даже наградил нас увольнительной на пятницу.
— Да ты что?! — воскликнул Дятлов, снимая наушники.
— Истину говорю! В пятницу идём на «Пиковую даму»!