Берта Исла
Шрифт:
– Нет, Джек, – ответила я. – Томас всегда был непроницаемым. Всегда ссылался на то, что ему не разрешается рассказывать ни про свою работу, ни про свои поездки, вообще ни про что. Якобы, рассказав мне какие-то вещи, он совершит государственную измену, нарушит Закон о государственной тайне или как он там у них называется, и это чревато серьезными последствиями. Даже после ухода в отставку, до самой смерти. Но именно тогда он признался, на кого работает в действительности. И честно скажу: дипломатия его не слишком интересовала. – Я немного помолчала, отдавшись воспоминаниям, потом добавила: – Но что-то с ним произошло в Оксфорде, тут нет никаких сомнений, и уже ближе к концу.
Я тоже заметила перемену. Еще до нашей свадьбы. Видно, завербовали его именно тогда. Он включился в работу, которую, уезжая в Англию, и вообразить себе не мог. Начал вести двойную жизнь, и обе вынуждали его вечно притворяться и таиться. А этого достаточно, чтобы изменить любой характер, правда?
– Да, достаточно, – согласился Джек. – И все-таки, все-таки… Мне всегда казалось, что было там что-то такое еще. Том остается человеком-загадкой. – Свекор опять употребил настоящее время.
– Почему ты говоришь “остается”?
Джек оторвал подбородок от рук, по-прежнему лежавших на набалдашнике трости, и, судя по всему, ему нравилась эта поза.
– Я сказал “остается”?
– Да, именно так ты сказал: “Остается человеком-загадкой”.
Джек глянул в окно, на деревья, но взгляд голубых глаз был рассеянным.
– Вполне возможно. Не знаю. Думаю, человек просто не способен свыкнуться с мыслью, что его сын, которого он видел совсем маленьким, но уже тогда
47
Принятие желаемого за действительное (англ.).
Я была поражена. Значит, и он тоже строил свои догадки. И сколько лет это продолжается?
– Тебе и вправду так кажется? – спросила я.
Джек отвел глаза от деревьев и посмотрел на меня. Это был его обычный искренний взгляд.
– Вправду, вправду, вправду? – Он на миг замолчал, словно его одолевали сомнения. – Наверное, не стоило говорить тебе это, Берта, потому что у меня нет тому никаких доказательств. Не думай, что я знаю что-то, чего не знаешь ты. Зато у меня есть другое. Уверенность.
Он конечно же был прав, и конечно же не только старики, но и все мы имеем право отметать те недостаточно убедительные фрагменты реальности, которые огорчают нас, или приводят в отчаяние, или лишают последней надежды, или просто-напросто раздражают и мешают жить. Мы всегда можем сказать: “Мне это неведомо”, – когда нам что-то и вправду неведомо, хотя ведомо нам и на самом деле очень мало, то есть если мы что-то и знаем, то лишь потому, что услышали от кого-то, или прочитали в книгах, газетах и энциклопедиях, или почерпнули из Истории с ее хрониками и архивами, которым мы верим, поскольку они древние и вроде как прошли проверку временем, хотя и в былые эпохи врали наверняка не меньше, переворачивали факты с ног на голову и полагались в первую очередь на легенды. Мы ведь мало что видим своими глазами и мало при каких событиях лично присутствуем, а значит, почти ни о чем не должны судить с полной уверенностью, хотя и делаем это постоянно. Короче, не слишком трудно отрицать некий факт или существование некой вещи, если нам удобнее отрицать их, а мутность мира и наша плохая память (эфемерная, ненадежная, изменчивая) этому очень способствуют. Если человек, которым мы восхищаемся или которого любим, совершил гнусный поступок, обычно говорится: “Нет, это был не он (или не она), такого просто не может быть. Сперва мне показалось, что это был он, но, видно, я ошиблась. Я не очень хорошо рассмотрела, было темно, я волновалась и к тому же не надела очков. Я спутала его с кем-то похожим на него, вот в чем, наверное, все дело”. Поэтому очень хочется верить, что твой пропавший без вести сын, самый младший из твоих детей, до сих пор жив. Приам собственными глазами видел гибель своего старшего сына Гектора от копья и потому отправился к Ахиллу и молил того отдать ему изуродованное тело, чтобы предать земле; если Приам пошел на такое унижение, то только потому, что был уверен в смерти Гектора. Но если бы он не стал ее свидетелем, если бы ему просто принесли весть, что Гектор пал в бою где-то далеко, он, возможно, стал бы ждать его возвращения, посчитав слова очевидцев ошибкой: из-за плохой видимости на поле боя они толком ничего не разглядели и поспешили к нему с горестной новостью. Ведь не случайно существуют все эти слова и выражения: “подтвердить”, “удостоверить”, “доказать”, “проверить”, “сличить”, “засвидетельствовать подлинность”, “дать гарантии” и “увериться”. Они отнюдь не лишние и служат не для украшения, а помогают точнее разобраться в неоднозначных ситуациях.
Я не могла сказать Джеку Невинсону, что он прав, но и спорить с ним не стала, ведь с чувствами нельзя спорить, а уж тем более с убеждениями. Но решила не открывать ему мои собственные чувства, особенно какими они были в 1988 году, после чего накал их начал постепенно спадать. Тогда мне пришлось бы рассказать и про давний “эпизод” с Кинделанами, а я всегда скрывала от родителей Томаса ту историю, чтобы не волновать их. Однако именно она часто нагоняла на меня страх и заставляла подозревать, что Томас занимается грязными делами в Северной Ирландии; я видела, какими гневом и ненавистью пылали ирландцы, и больше всего боялась именно их. И даже не столько членов ИРА и вооруженных юнионистов, сколько обычных людей; я воображала, что они одержимы диким желанием мести, совсем как испанцы в тридцатые годы прошлого века, который я все никак не привыкну называть “прошлым”, поскольку это мой век, а я – не прошлое, я – настоящее. (Или как баскский народ в восьмидесятые годы, находившийся под влиянием ЭТА.) Советский Союз, Куба и Восточная Германия – вот еще некоторые места, где, по моим прикидкам, мог находиться Томас, но они не вызывали у меня такой паники, хотя, пожалуй, и зря. Они могли быть еще более опасными, но я думала, что там население по крайней мере находится под строгим контролем и таких диких выходок себе не позволяет.
Девятнадцатого марта 1988 года произошло то, что по-английски получило название the Corporals Killing [48] , потому что именно на этом языке говорили все участники событий – жертвы, палачи и свидетели. За три дня до того, во время похорон в Белфасте трех членов ИРА, готовивших теракт и убитых британскими солдатами, лоялист [49] Майкл Стоун, смешавшись с траурной процессией, кинул несколько гранат и стал стрелять из самозарядного пистолета. Он убил трех человек, включая активиста ИРА Кевина Макбрэди, и еще шестьдесят ранил. Похороны Макбрэди проходили в крайне напряженной обстановке. Чтобы не нагнетать страсти, полиция решила держаться в стороне и не присутствовать на церемонии.
48
Убийство капралов (англ.).
49
Лоялизм в Ольстере – юнионистская идеология, разделяемая преимущественно протестантами Северной Ирландии, которые выступают за сохранение территории Северной Ирландии в Соединенном Королевстве.
И обещанное очень быстро исполнилось – наверное, были причины торопиться. Такси отъехало недалеко, всего метров на двести, до пустыря, где, проверив документы капралов, “мы их казнили”, как сообщила Белфастская бригада Ирландской республиканской армии в специально распространенном заявлении. Однако слово “казнили” никак не соответствовало состоянию тела Вуда, того самого, который выстрелил в воздух, когда их окружила толпа: в него выпустили шесть пуль – две в голову и четыре в грудь, его четыре раза пырнули ножом в затылок и нанесли травмы по всему телу. Это не было похоже на работу палача, тут поучаствовало много неконтролируемых рук. Отец Алек Рид шел следом за такси, предвидя, что ждет капралов, и пытался предотвратить расправу. Но когда он пришел на пустырь, было уже поздно (все это продолжалось двенадцать минут), и ему оставалось лишь провести последний обряд – соборовать только что убитых капралов. Фотограф запечатлел этот момент, и снимок стал настолько знаменитым, что журнал Life назвал его одним из лучших за последние пятьдесят лет. На нем отец Алек Рид в чем-то вроде плаща или куртки на молнии стоит на коленях перед окровавленным телом капрала Хоуза. Священник смотрит в камеру или скорее на того, кто ее держит (он ищет еще хотя бы одно человеческое существо, способное разделить его отчаяние, понять его), смотрит с выражением бессилия, смотрит сдержанно, словно знает, что покойному уже ничем не помогут последние ритуалы. Но только это он и умеет делать, а есть люди, которым нужно непременно что-то делать, даже столкнувшись с непоправимым.
Стоит ли говорить, что, когда была опубликована эта фотография (в 1988 году), я тотчас вспомнила и другую, о которой уже рассказывала и которую никогда больше не смогла отыскать, даже в интернете, в отличие от этой. Хотя, наверное, так оно и лучше, она была куда более страшной. Если кого-то убивает толпа или банда подонков, с жертвы всегда сначала стягивают одежду – может, чтобы унизить, не знаю, может, просто от бешенства, или чтобы человек почувствовал себя еще более беззащитным, или чтобы понял, что его ждет, или чтобы довести его до животного состояния. После того как я увидела расправу над двумя капралами, меня опять стали преследовать дурные предчувствия, если дозволено назвать предчувствиями то, что могло касаться уже случившегося, то есть наверняка принадлежало прошлому – и, пожалуй, далекому прошлому. Увидев коллективную ярость, которая порой охватывает толпу в Северной Ирландии, я не сомневалась, что если Томас очутился там и какое-то время выдавал себя за ирландца и даже за члена ИРА, если он заманил их в ловушку и сдал, а потом был разоблачен, то ему досталось не меньше, чем тем капралам (наверняка больше), или другим британским солдатам, или любому другому внедренному агенту. Только вот его растерзанное голое тело не было выставлено напоказ в назидание прочим – как предупреждение и демонстрация силы; и никто, разумеется, не позволил священнику помочь несчастному совершить переход в мир иной. Его, наверное, похоронили тайком безлунной ночью в лесу, или бросили в море, или в Лох-Ней, заковав в тяжелые цепи, чтобы никогда не всплыл; а возможно, тело скормили собакам или свиньям, расчленили или сожгли, превратив в пепел, и пепел кружил в воздухе, пока не осел на рукаве старика, откуда тот его просто сдул. Надо полагать, они постарались, чтобы он исчез без следа, ловко спрятали и от его шефов, и от родственников, чтобы наказание было страшнее, то есть спрятали от меня, незнакомой им далекой жены, от Берты Ислы. Ни о каком милосердии там не могло быть и речи – только гнев и ярость. Томаса исторгли из вселенной – без следа, словно он никогда не ходил по этой земле и не кочевал по миру. Точно так же на протяжении веков разрушали города и поселки, целиком уничтожая жителей, чтобы у них не осталось потомков, а раз нельзя было убить их дважды и трижды, как жаждали палачи, то несчастных наказывали, стирая любые их следы и память о них. Существует ненависть к месту, пространственная ненависть, заставляющая разрушать до основания и сметать с лица земли города (явление патологическое), но есть также и ненависть к человеку, к конкретному лицу. И тогда человека не просто убивают, но уничтожают любое свидетельство о его злосчастном существовании, уничтожают саму память о нем, словно он никогда не родился, не рос, не жил и не умер, словно у него не было никакой судьбы, словно он не сделал ничего – ни хорошего, ни плохого, а был всего лишь чистым листом или стершейся надписью на камне, иными словами, был никем. Такой могла быть судьба Томаса: утонуть в тумане бывшего и небывшего, раствориться за черной завесой времени, сгинуть в пасти моря. И был он не более чем травинкой, пылинкой, быстрым порывом ветра, ящеркой, бегущей вверх по солнечной стене, облачком дыма над наконец-то погасшим костром или снегом, который падает и сразу же тает.
Я не могла поговорить с Джеком Невинсоном ни о своих страхах 1988 года, ни о более ранних, ни о Кинделанах, ни о Северной Ирландии. Возможно, это заронило бы в его душу сомнения, лишило бы уверенности… Но какой был бы в этом смысл? Старому одинокому человеку надо за что-то цепляться, когда он стар и одинок, – хотя бы за самое мелкое событие минувшего дня, а еще лучше – за свои фантазии. После его смерти я только порадовалась, что ничего ему не сказала. И, падая с кровати, он мог по-прежнему считать своего таинственного сына живым и верить, что тот вернется, хотя сам он его уже не увидит. А когда после смерти Джека я осталась еще чуть более одинокой (правда, со мной всегда, все эти годы, были мои дети, да и какой-нибудь мужчина не раз, хоть и ненадолго, появлялся рядом), порой я чувствовала на себе влияние его ни на чем не основанной уверенности.