Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
были не более как Овидиевы «Tristia», нетолстая книжка в зеленом, чуть потертом переплете.
Отцу Децию пора было в церковь, но он замешкался с книгой этой у большого окна,
выходившего на площадь.
На площади горели костры. Студенты и городская чернь – завсегдатаи шинков,
уголовные преступники, ханжи и суеверы – бесновались, перебегая от одного костра к
другому, увлекая с собой захваченного на рынке еврея, не успевшего в «святой» этот день
загодя
них нелепые басни, а ведь в этот вечер с первой звездой, по поверью, народится Христос, и в
мир принесет он любовь, прощение и радость.
Кому же, как не отцу Децию, было ликовать теперь! И, ликуя, стоял смиренный отец
Деций у окна и поглядывал на белую площадь перед окном и на книгу на темном дубовом
подоконнике. Перламутровым ножичком, которым чинил отец Деций свои перья, срезал он с
книги переплет, снял кожу с покрышек, распотрошил и самые покрышки, не оставив места
живого, и обнаружил в одной из покрышек листок, исписанный знакомой рукой.
Сумерничало... Большими хлопьями падал снег за окном, и снежинки, как розовые
бабочки, вились и порхали над кострами. Толпа неистовствовала на площади, ведя хоровод
вокруг большого костра, зажженного в серебряном от пушистого снега фонтане.
Сулир-булир,
Бим-бам-бум, –
чуть доносилось сквозь двойные стекла в богато украшенный покой, где, стоя у окна, читал
послание смиренного коадъютора краковский Общества Иисуса провинциал.
«...Тем плодоносней будет перед господом конечная наша победа, когда и эти северные
страны вольются в великую и правоверную Польскую державу и народ московский вместе со
всеми признает власть Рима над своими душами, осуществляемую его святейшеством папой,
аминь!»
Сам пан Езус с аньёлами,
Матка боска с святниками, –
пели на площади за окном, и при этих словах с еврея была содрана его лисья шапка. «Врага»
уже народившегося бога надлежало крестить в огненной купели, и еврей был брошен в
бассейн, в огонь, в пылающий фонтан. Сделав свое черное дело, толпа шарахнулась прочь, а
из фонтана брызнул живой факел и заметался по пустой площади, падая в снег и вновь
поднимаясь, размахивая в воздухе двумя огненными крылами. Но отец Деций уже не глядел
на площадь: он все читал и читал и перечитывал.
«...Еще приблизил к себе великий князь некоего мудролюбивого юношу от древнего, хотя
и обедневшего рода Хворостининых, который юноша мог бы также быть для нас орудием,
если бы не еретическое и злопагубное влияние...»
Стемнело совсем. Вошел слуга, зажег
бархатные завесы на окнах. У отца Деция разболелась голова от чтения в темноте. Он решил
пропустить великую вечерню и остался дома. Лечил он головную боль не постом и
молитвой, а каплуном со свеклой, рисовой кутьей с изюмом и водкой на корице. И,
забравшись под пуховое одеяло на лебяжью свою перину, потягивался отец Деций и
улыбался в полумраке опочивальни и даже чуть подхихикивал в подушку. Потому что голова
у него прошла, и московские вести, ловко пересланные шпионом-иезуитом, были все же
благоприятны, и святки начались, как обычно в «богохранимом» католическом городе
Кракове: кострами и гульбищем на площади и яркой звездою в небе.
VI. НОВИНЫ
На святках же вернулся в Москву князь Семен Иванович Шаховской-Харя с княгинею
своею, с обозом пожитков и челядинцев. Князь бил челом государю-царю, получил от него
поместья и жалованье денежное, но оставлен был по-прежнему в стольниках1 и в Верх2 не
был больше зван. Закручинился князь, дома сидя, новых милостей дожидаясь, был желтым с
лица – стал зеленый весь; сидел сиднем и не выдержал: поехал по боярам, кто повыше
породою и летами древнее.
У Василия Ивановича Шуйского, в низких, темных и прокопченных хоромах, вонявших
овчиною и прелою ветошью, князь Семен пробыл с полдня. Василий Иванович непрестанно
вздыхал, потом плакал злыми слезами об окончательном разорении и близкой гибели всех
родов боярских от злого антихриста и от лютеран и латынцев. Князь Семен тоже вздыхал и
сокрушался, хотя Василий Иванович говорил вообще, не упоминая Димитрия, которого как
раз и разумел под тем, кого называл антихристом и плотоядным медведем. Со смутою на
сердце воротился князь Семен к своему двору, а на другой день послал звать к себе на пир
Ивана Хворостинина, племянника своего троюродного.
– Жду его сегодня ж блинов ести. Так и молви... – напутствовал Семен Иванович
посланца своего, стремянного Лаврашку. – Немешкотно ехал бы князь Иван. Я его жду.
В покое, обитом алым сукном, уставленном по шкафчикам и полкам серебряными
блюдами и кувшинами золочеными, стал поджидать князь Семен гостя, которого помнил еще
совсем безусым. А теперь гляди, как высоко превознесся он, этот мальчишка-голоус, при
новом государе! Из дворян да в окольничие сразу скочил. А и в окольничих не засиделся
голоус – в крайчие3 уже объявлен, и поместья ему и вотчины... Мудро, мудро!..