Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
Афанасий Иванович встал, заложил руки за спину и прошелся по горнице раз и другой.
– Самое большое дело в нашем чине, – продолжал он, расхаживая по коврам, которыми
устлан был здесь пол, – начальное дело наше – государскую честь оберегать. От полноты
титула государева проистекает и власть государская на всех государствах русских по всей по
русской земле. Не давай, Иван Тарасович, государево титулование умалять ни литве, ни
шведу, ни иному кому.
Иван Тарасович
с ним поднимая голову вверх, когда думный дьяк, остановившись посреди горницы,
принимался разглядывать своды казенки, расписанные косматыми львами, рогатыми оленями
и змеем человекоголовым, обвившимся вокруг цветущего дерева.
– Береги тайную цифирь1, Иван Тарасович, ибо она, сам знаешь, есть ключ всему. Не
доверяй и государской печати ни брату, ни жене, ни даже родителю, давшему тебе жизнь.
Наблюдай без меня за повытьями – не спутали бы дел, не разроняли бы списков. Да и сидели
бы у дела прилежно и сколько указано: днем и ночью, двенадцать часов. Так. Еще о
площадных подьячих, что кормятся у нашей избы письмишком своим... Вся их братия – люди
шумные и задирчивые, на площади стоят, вопреки указам, не чинно. И коли кто станет шумен
и невежлив, будут кричать один другому в спор и браниться и укоризны чинить скаредные и
смехотворные или играть друг с дружкой, бороться, в кулачки биться в таком месте
благолепном – в Кремле-городе, у Ивана Святого, у государственной избы Посольской... И на
таковых за великое их воровство не только денежная пеня, а от площади им отказывать и
писать на площади не велеть. Чини так, по сему.
Сказав это, Афанасий Иванович пригладил руками на голове у себя стриженные в скобку
волосы, расчесал снятым с пояса костяным гребнем свою круглую бороду и, повернувшись
лицом в красный угол, молвил:
– А теперь становись, Иван Тарасович; приведу тебя к вере2.
Иван Тарасович сполз с лавки, подбежал к налою и зажег о лампаду зеленую свечку,
перевитую золотой мишурой. Оба они стали рядом перед налоем, высокий Власьев и
коротенький Грамотин, который, положа руку на евангелие и крест, повторил за Афанасием
Ивановичем слово за словом высокую клятву.
– Я, раб божий, будучи у государева дела... – начал тихо Афанасий Иванович, крестясь и
1 Шифры.
2 К присяге.
зажав в левой руке край парчовой ризки, которою был накрыт налой.
– «...будучи у государева дела...» – торжественно и так же тихо произнес Грамотин.
– ...обещаюсь великому государю служить, и прямить, и добра хотеть во всем вправду...
Дверь чуть приотворилась, и в казенку вошел старый
обоих дьяков перед налоем, он остановился, не смея ступить дальше, перекрестился и сам, и
до слуха его дошли слова, произнесенные дважды – думным дьяком, а вслед за ним Иваном
Тарасовичем Грамотиным:
– ...И государския думы, и боярского приговору, и государских тайных дел к русским
всяким людям и к иноземцам не проносить и не сказывать, и против государского укааа
ничего не делать, и с иноземцами про Московское государство и про все великие государства
Российского царствия ни на какое лихо не сноситься и лиха не думать, и никакого лиха
Московскому государству никак не хотеть никоторым делом и никоторою хитростию, и
служить и прямить мне государю своему и его государевым землям по сему крестному
целованию и до скончания жизни.
Когда дьяки кончили, Афанасий Иванович снял с себя нашейную государственную
печать и надел ее на шею Грамотину. Иван Тарасович поцеловал благодетелю своему руку и
поклонился ему в ноги.
IV. СОМ С УСОМ
Подьячий все еще оставался у дверей, ожидая окончания обряда, свидетелем которого он
стал.
– С чем пожаловал, Зеновко? – обратился к нему Грамотин, после того как упрятал
печать за пазуху и застегнул на себе пуговицы кафтана.
– Поп Андрей, езовит, челом вам бьет, дьяки, – молвил подьячий с поклоном. –
Дозволения просит ступить к вам в палату.
– Поп?.. – откликнулся Власьев, севши на лавку за стол. – Вели войти попу, Кузьмич.
Патер Андржей вошел боком, держа голову неподвижно, прижимая к груди что-то
обернутое в шелковый платок. Он поклонился Афанасию Ивановичу:
– Здоровье твое, правочестнейший думный... Как можешь себе?..
– Господу благодарение, честной отец. Каково спасаешься ты? Как на Москве тебе
пришлось?
– Спасибо, пан думный: нужды не имею, к обычаю московскому привыкаю.
– Привыкай, пан отец. Всюду обычай свой: что город, то и норов. В летописи у нас
сказано: «Имели обычаи свои и закон отцов и преданья, каждый свой нрав». Верно: иноземцу
не всякому у нас по нраву; а и нам временем на чужой стороне нелегко. Так, честной отец?
– То так, пан думный, – молвил патер Андржей, присел на лавку и стал разворачивать
сверток свой на коленях у себя. – Челом тебе, пан думный, – молвил он, развязав платок, в
котором оказалась книжица, переплетенная в зеленую кожу. – Ласки твоей прошу. – И он
подал Афанасию Ивановичу книгу, привстав и поклонившись.
Афанасий Иванович взял книгу, сухой ладонью своею погладил приятный на ощупь