Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
которую он попал, безысходна и горя своего ему теперь никаким хмельным питьем не
размыкать. Ему стало холодно без рубахи на холодном полу, и он пополз в угол, где
несколько колодников сбилось в кучу. Двое из них уже храпели, и один, какой-то хилый, все
охал и вздыхал и то вытягивался на спине, то поворачивался на бок, ни так, ни этак не находя
себе покою. Кузёмка подполз к нему и прижался голой спиной к его теплому армячку. Но
колодник присел и заглянул Кузёмке
– Кузьма!.. – ахнул он и в недоумении всплеснул руками. – Тебе здесь чего надобно?..
Но Кузёмка ничего не мог объяснить ему, потому что сам до конца не мог понять теперь
ничего.
– Что надобно?.. – промычал он, дрожа и лязгая от холода зубами. – Ничего мне,
Нестерко, не надобно теперь.
– Ох ты, горемычный!.. – заохал Нестерко. – Мерина у тебя свели и сапоги украли, тулуп
пограбили, самого до полусмерти убили да еще в темницу вкинули. Горемычный ты!.. Ну,
ложись тут вот; дай я тебе подстелю.
«Про мерина это я тебе... навракал...» – хотел было сознаться Кузёмка, но голова у него
гудела, как колокол, и он повалился рядом с Нестерком на жалкий его армячок и прикрылся
полою Нестеркина же кафтана.
Кузёмка проспал всю ночь каменным сном. Только изредка, когда трещотка тюремного
сторожа раздавалась под самым окошком темницы, Кузёмке казалось, что летит он в дыру,
черную и звонкую, без дна, без предела.
Утром Кузёмка проснулся поздно. Из темного своего угла он увидел решетчатую тень на
бычьем пузыре, а направо, на полатях, – длинного мужика с плоским лицом и медною
серьгою в ухе. Толстоголосый сидел, свесив босые ноги, в своем латаном тегиляе, в
накинутом поверх него Кузёмкином тулупе.
Кузёмка вскочил на ноги и, не помня себя, метнулся к полатям. Он судорожно вцепился
обеими руками в тулуп и с силой дернуя его к себе.
1 В татиных тюрьмах содержались уголовные преступники (тати). Для политических преступников (воров)
предназначались главным образом так называемые опальные тюрьмы.
XIV. ГУБНОЙ СТАРОСТА НИКИФОР БЛИНКОВ
Толстоголосый, после того как сбросил Кузёмку в орешник, зашагал вперед быстро, не
разбирая ни сухомежья, ни грязи. Ноги его шаркали по осклизлым корнищам, он падал,
поднимался и снова шел, подчас пускаясь даже бежать, чтобы настигнуть своих и убраться
подальше от того места, где лежал убитый Кузёмка. Шуба была толстоголосому совсем
впору: не жала в проймах и сходилась на груди, хотя в ногах и была коротковата.
Толстоголосый все норовил ее застегнуть, но это ему не удавалось, то ли потому, что руки у
него дрожали, то ли оттого, что они заняты были у него орясиной и Кузёмкиной коробейкой.
Отбежав
нагнал «слепцов» за поворотом дороги.
– Кхе-кхе... – закашлялся Пахнот, завистливо глянув на толстоголосого. – Клёв был лох,
да и чух не плох!1 Тулупу ж все едино, что Кузьма, что Прохор.
– «Гой, была да шуба – шубу нашивали», – затянул Пасей.
– «Нетути шубы – да в шубе хаживали», – подхватил Дениска.
Но толстоголосый не огрызнулся и даже не сбавил шагу. Он обогнал своих товарищей,
которые тотчас же вприпрыжку рванулись за ним, и устремился далее, размахивая орясиной
и лубяною коробейкой. Хождение «слепцов» затянулось, с беспутицей у них выходила
промашка, а всем им нужно было попасть в Можайск на ярмарку хотя бы в канун
воздвиженьева дня.
В канун воздвиженьева дня поутру рано выехал из Можайска по Вяземской дороге
губной староста Никифор Блинков с губным палачом Вахрамеем и с небольшим казачьим
отрядом. Разбойники, лазутчики, корчмари одолевали округу; они во множестве плодились и
в державе нового царя Василия, и был Никифору наказ ловить их и искоренять. У Никифора
бродягами набита была вся татиная темница, но лихие люди не переводились; они разбивали
обозы, грабили проезжих, тянулись к Москве из-за рубежа со всяким запретным товаром.
В Можайск на воздвиженскую ярмарку со всех сторон по кривым и хлипким колеям
тащились обозы. Лужецкие монахи волокли на Можайку питейную рухлядь. С полным возом
хомутов проехал купчина, сняв перед Никифором шапку еще за версту. А под Никифором
играл диковатый конек, и Никифор, покачиваясь в седле, зорким оком прощупывал мешки с
конопляным семенем, солому на возах и целые горы кож, с которых бычьи хвосты свисали во
все стороны. Позади, за казаками, плелся пешком палач Вахрамей в красном зипуне,
опоясанный веревкой. Он подходил к мужикам, поторапливавшимся в город.
– Дайте кату2 плату, – требовал он своё.
И мужики, не споря, раскошеливались по грошу.
Никифор ехал шагом, уперши ноги в высоко поднятые стремена, сдвинув набекрень
зеленую свою шапку с собольим околышем.
– Стой! – крикнул он, заметив между возами ватажку слепцов; она вытянулась за
высоким плосколицым поводырем, у которого желтела в ухе медная серьга. – Что за люди?
– Знаменского монастыря сироты, нищая братия, – ответил поводырь.
Голос его прозвучал поистине диковинно: толсто, хрипловато и с заглушиной, и Никифор
вспомнил, что губной дьячок Ерофейко, которого он несколько дней тому назад вкинул в