Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
указ.
Унылый день хмурился и ёжился, потом начинал плакать мелкою и едкою вдовьей
слезой. Ветер, как бы на все махнув, то и дело принимался с гиком и свистом гонять табунки
осенних листьев вдоль по просеке. Тускло звякали колокольцы под дугами, жирно хлюпали в
жидкой грязи некованые лошадиные копыта, а колодников, и сторожа, и мужиков-ямщиков –
всех клонило в сон от этого звяканья, хлюпанья и протяжного свиста.
Но вдруг передняя лошадь захрапела
Семеном в колдобину, полную мутной воды.
– Ели тебя волки!.. – заорал ямщик и, спрыгнув с воза, угодил сапогом в кровавую лужу,
от которой алая лента протянулась к пожелтевшему орешнику, широко разбежавшемуся по
скату.
Сторож заметил это со своего воза и, оставив в сене секиру, бросился к переднему
вознице. А за ним стали туда подбираться и мукосеи, громыхавшие своими цепями на весь
околоток.
Милюта, волоча по грязи свою цепь, полез в кустарник по кровавому следу. Здесь он
увидел широкоплечего мужика в окровавленном колпаке и с задранными вверх ногами,
обутыми в разбитые лапти. Милюта кое-как выволок его на дорогу, и колодники вместе с
ямщиками принялись встряхивать его, щекотать, мочить ему голову водою из рытвины, так и
так поворачивать и по-всякому теребить.
– Не дышит, – молвил Нестерко, наклонившись над лежавшим и глянув ему в лицо,
вымазанное кровью и грязью. – Совсем убили, насмерть. Ох-хо! Бродит душа его теперь
здесь вокруг.
И он содрал с себя шапку и перекрестился.
Но Кузёмка вздохнул и открыл глаза.
Х. ПОИСКИ ТУЛУПА
К Можайску подъехали колодники на сломанном колесе и с обгорелою осью. Они
промучились в дороге лишний день и въехали в город при колокольном звоне.
Был праздник воздвиженья и воздвиженская ярмарка на торгу, но в Можайске пономарям
и звонарям было не до торгов в эту страдную пору. На рассвете вышли они с Никольского
конца, где стояли их дворы, и разбрелись по всем тридцати девяти церквам пугать голубей и
глохнуть от гула. Друг за другом на зазвонных колоколах стали вступать они в строй и вскоре
так разошлись, что казалось, не выдержит городок, точно подмываемый оглушительными
звонкими волнами, снимется с места и закачается в воздухе вместе с лавками, кабаком,
стадами нищих и Кузёмкою, который бегал по слободкам и метался по торговым рядам,
выспрашивая, не видел ли кто здесь троих слепцов с толстоголосым поводырем.
На Кузёмке была только посконная рубаха и посконные порты, но он не чувствовал
холода, бросаясь из Сливничьей слободы в Огородничью, из калашного ряда в скобяной.
Калашники
по тулупу брюхо драно. Но бочары, с молотками за поясом и связками обручей через плечо,
кричали, что не в ухе серьга, а на шее цепь, и не драный тулуп, а тегиляй на пакле.
– Голосом толст, – не сдавались калашники.
– Голосит гугниво! – кричали бочары.
– Нос покляп1, – объявляли калашники.
– Не покляп, а с загогулиной, – наступали бочары.
– Да тебе-сяк к губному2, – посоветовал Кузёмке монастырский старчик, торговавший
квасом в разнос. – Ты прямо к губному. Он, милый, у нас и сам-то вор, и все воры у него на
дозоре. Эва какое дельце!..
Но ни к губному старосте, ни к городовому приказчику идти Кузёмке не было вовсе
охоты. Да и не толстоголосый с его слепцами был нужен Кузёмке – пропади они все в
пропащий день! – и не дорожная коробейка с новой рубахой и шильцем железным, а тулуп!
тулуп! а в тулупе письмо, ради которого он, Кузьма, Михайлов сын, прозвищем Лукошко,
ходил в это лето за рубеж и два раза лихими тропками проползал на брюхе.
Кузёмка перетряс весь ветошный ряд на торгу, перебрал все покупные зипуны и
краденые тегиляи, но шубы своей так и не нашел и о слепцах толком ничего не разведал.
Тогда он присел в сторонке, развязал свои онучи и нашел в них казны еще на целых
полгривны. И зарядился Кузёмка по старой пословице: «Гуляй, моя душа – да эх! – без
кунтуша, ищи себе пана, да без жупана».
XI. СОБУТЫЛЬНИКИ
На воздвиженской ярмарке лужецкие монахи поставили кабак у речного перевоза. Была
им от государя жалованная грамота: во устроение лужецкой святыни и по причине
монастырской скудости возить по ярмаркам кабак и беспошлинно торговать разными
хмельными питьями – крепким вином, пивом, медом пресным и кислым. И сюда, к речному
перевозу на берегу Можайки, монастырские работники загодя свозили кади и бочки, скамьи
и столы для кабацких завсегдатаев, прилавки для стойщиков, отпускавших вино, а для денег
– большой желтый сундук.
Кузёмка, запаренный беготней по концам и слободкам, побрел к Можайке раскинуть
умом и хоть немного размыкать больно одолевавшую его кручину. За ним увязался и старчик
квасник со своей кадушкой на голове и глиняными кружками на поясе.
– Эково дельце! – восклицал он, пробираясь вслед за Кузёмкой между возами с сеном,
кипами пеньки и грудами всякого другого товара, наваленного прямо на земле. – Дельце-то