Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
торговал бы да государеву человеку плату давал бы...»
А я ему:
«Вот попей, – говорю, – кваску, Вахрамеюшко, у тебя от сердца и отойдет».
И отчего это от слов тех моих он раскручинился так и уж и вовсе осерчал?
«Захлебнись, – кричит, – сучий хвост, твоим квасом!..»
Махнул ослопцем и кадушку с меня сбил. Затычка выскочила, и квас мой вытек.
«Вахрамей, – говорю, – волен меж нами бог да государь; добру моему отчего гинуть?
Покорыстоваться ты хочешь моим сиротством?
Вахрамей».
А он меня ослопом да ослопом... В бок да в ляжку, в холку да в гриву...
1 Карман.
«Вахрамей, – говорю, – есть на вас указ... Слышно, указал уже государь приказных по
городам побивать каменьем...»
Тут он и вцепился в меня и поволок... Добро, я кадушку свою подхватил! А он зипунец
на мне изодрал, что тот черт во полуночи, и кружки мои переколотил.
И вот я – в чертоге сем, – закончил старчик. – Мир вам, люди и звери, тараканы да
жуковицы, огурцы да луковицы. Вона!.. Эва!..
XVII. НОЖ
Из всех колодников прослушали старчиков рассказ только Нестерко да Кузёмка.
Остальным не было дела до захудалого старчика с его пустой кадушкой. А старчик как
кончил, вытер шапкой лысину, взял с полу свою кадушку и полез было на полати. Но его
сразу же столкнули оттуда шлепками и пинками, и старчик стал тыкаться во все углы в
поисках свободного места.
– Дельце!.. – вскричал он, разглядев Кузёмку в углу против окошка.
Но Кузёмка ничего не молвил в ответ; только подвинулся и дал старчику место у стенки.
– Ну, теперь не найтить тебе твоей шубы, – сказал старчик, сев на пол рядом с Кузёмкой
и устроив кадушку у себя между ногами. – Погуляет твоя шуба на пиру без тебя.
Кузёмка продолжал жевать хлеб, поглядывая временами на полати, где под его тулупом
грелся толстоголосый.
– А чего не кинулся к губному?.. – не унимался старчик. – Ударил бы челом губному,
авось сидел бы ты тут в шубе. Дай-ко пососать мне корочку.
Кузёмка отломил ему немного, и старчик попытался капнуть на хлеб из своей кадушки,
но та была и вовсе суха, и как ни встряхивал ее старчик, ничего не потекло оттуда.
– Вона!.. – показал он Кузёмке. – Видал?.. Был ячный квас, а где он?.. В поганую лужу
весь и вытек. Рассудят нас с Вахрамеем на страшном суде, а в земном царствии не найтить
мне, видно, на него управы.
Старчик всхлипнул и принялся обсасывать хлебную корку, норовя даже погрызть ее
беззубыми деснами. Он и к ушату пошел зачерпнуть водицы, но и ушат был пуст. Старчик
вернулся на место; щербатым ножом, добытым из висевшей у него под зипунишком калиты1,
искрошил он на кадушке хлеб и заправил его себе в рот щепоть за щепотью. Пообедав так, он
растянулся на полу отдохнуть,
разу, только веки успел сомкнуть, как Кузёмка тронул его за плечо. Старчик вздрогнул и
присел у кадушки.
– А?.. Чего?.. Нетути, нетути, – залепетал он отмахиваясь.
– Да это я, – улыбнулся невольно Кузёмка. – Не пугайся... Экий ты пугливый!..
– Это ты?.. – вздохнул облегченно старчик. – А мне почудилось – диаволы меня опять
хватать починают: плату им надо. Чего тебе?
– Ножик мне свой дай. Я те верну вечером или завтра.
– Ножик?.. А тебе зачем?..
– Одёжину мне настроить. Вишь, тегиляй треплом пошел.
– Треплом, говорить?.. Ножик?.. Да ты отдашь ли?..
– Ну вот те!.. – смутился Кузёмка. – Да отдам же!.. Только одёжину настроить: где
подрезать, где заткнуть... Завтра нож сызнова у тебя в калите.
– Ну бери... Бери уж... Бежать тебе с моим ножиком все едино некуды.
Старчик полез в калиту и передал убогий свой нож Кузёмке. Потом снова припал к
кадушке и скоро захрапел громко и мерно.
Кузёмка оглянулся. Вся темница была погружена в послеобеденный сон. Тускловатый
свет еле проникал в темницу сквозь бычий пузырь. В сумраке, в пару, видел Кузёмка
человеческие тела в армяках, зипунах, тегиляях – вытянутые, согнутые, скрюченные. Вот
совсем близко мукосеи; вот там, поодаль, упрятал бороденку в шубейку губной дьячок
Ерофей. На полатях спали старые сидельцы, крепко закованные в цепи, и с ними вновь
прибылые «слепцы» со своим толстоголосым поводырем. Вон лежит он совсем у края,
1 Калита – сумка.
плосколицый, пегий, страшный, как Кузёмкина смерть.
Возле полатей большая печь, давно не топленная, полуразвалившаяся, заняла темницу на
целую четверть. Кузёмка подошел к печи, оглядел ее со всех сторон и добыл из запечья
запавшую туда кирпичину. Он вернулся в свой угол, погладил кирпич, поплевал на него
тихонько и принялся бесшумно точить на нем полученный от старчика нож.
В темнице все спало по-прежнему. Только раз встрепенулся Нестерко-мукосей, оторвал
от армячка свою всклокоченную бороду, глянул на Кузёмку ничего не видящими глазами и
снова повалился на армяк. А Кузёмка все поплевывал на кирпичину, все тер об нее старчиков
нож, все пробовал заблестевшее, как добрый булат, лезвие о лохмотья своего драного
тегиляя. И, когда кирпичина была уже сточена на целую треть, а нож горел, как заправская
бритва, Кузёмка отставил стертую кирпичину, зажал в руке нож и, медленно ступая, пошел к
полатям.
Толстоголосый лежал спиною к Кузёмке, под Кузёмкиным тулупом, и вверх и вниз ходил