Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
он снова разомкнул свои красные веки, Степана уже не было подле. Тимофеич ещё больше
пал духом, боясь за Степана, а пуще всего томимый другой, смутной тревогою: ему не давала
покоя женщина в епанёчке, которой зачем-то понадобилась Савкина шерсть.
XVI. СОЛДАТЫ ВРЫВАЮТСЯ В МЕДВЕЖИЙ ОСТРОГ
Степан пошел к пруду и, сев под навесом, молча стал наблюдать, как Ванюха кормит
медведя хлебом из рук. А Тимофеич надел казенный кафтан и побежал разыскивать Асатия,
чтобы
Асатий стоял возле слоновых амбаров, где слоны терлись подле куфы, запустив в неё
свои шершавые хоботы. Непогоды ради слоновый учитель решил подпоить слонов, и
хивинцы таскали из погреба водку и лили её в слоновую куфу. Когда слоны, пошатываясь,
медленно побрели обратно к своим стойлам, Тимофеич сел рядом с Асатием на какой-то
обрубок, валявшийся под стрехой амбара.
– Пока мы там на острове околачивались, жена у него тут пропала. Брат у неё был –
помер; Степана – тоже ищи-свищи. Вот и нашла она себе другого мужа, Неелов его фамилия.
Не слыхал?
Но Асатий не слыхал, хотя, видимо, очень сочувствовал Степану, потому что и вздыхал и
причмокивал очень усердно. Причмокивать он, однако, скоро перестал, до того удивила его
история с женщиной в епанёчке, приходившей на зверовой двор за медвежьей шерстью. Для
какой лютой ворожбы могло ей понадобиться это? Кого нужно было ей приворотить, на кого
и по ком напустить тоску? Асатий знал, что искатели царских милостей одинаково жадны
здесь, в Петербурге, как и в столицах других государей; что и здесь, как и там, одинаково
были в ходу тайные дела, человеческая кровь и темное чародейство. Предчувствуя недоброе,
Асатий грустно глядел на Тимофеича, и черные глаза его устало цвели на безбородом
морщинистом лице. Потом он ушел к себе наверх, к ночному покою и мирному сну.
Но в эту ночь не дано было Асатию мирного сна. Старший слоновщик ворочался на
своих матрацах и всё порывался вскочить, разбудить своих помощников: ему казалось, что
сердитые слоны ломают амбары. И какое-то пение слышал Асатий: не пьяную песню кривого
Евмена, а что-то другое, в чём он хотел, но не мог разобраться во сне.
И точно: ночь эта была необычна.
Посланные Шуваловым из Тайной канцелярии солдаты долго молотили в ворота, пока
добудились сторожа, и, обозленные, стали ломиться в медвежий острог. Спавшим спросонок
привиделось, что это снова ошкуи орудуют в сенях и вокруг избы на острове Малом Беруне.
Степан по привычке стал шарить рогатину подле лавки. но когда он продрал забитые сном
глаза, то увидел казенный кафтан со шнурками в углу на гвозде и грабли, которыми чистил
медвежий острог. Кричали звери, возбужденные
пробирался к дверям, чтобы взглянуть, что там такое стряслось.
Когда Ванюха поднял дверную щеколду, солдаты пошли на него, точно не человек стоял
перед ними, а было пустое пространство. Ванюху они сбили с ног, в чулане отбросили в угол
уже вставшего Степана, а Тимофеича стащили за ноги с лавки. Потом они стали копаться в
ларе и тащить оттуда всякие вещи, а один из них сорвал у Тимофеича с пальца оловянный его
перстенек соловецкой работы, который носил Тимофеич всю жизнь. Солдаты стали грозить
берунам всякими бедами:
– Вот вам ужо покажут. . Пожмут вас, колдунов, хомутами с клещами...
– Вас, кудесников, на веревке подвесят, узнаете, кто из вас поболее весит.
– Погладят вас против шерсти за медвежью ту шерсть.
– Согнут дугой – станешь другой.
– Человече!.. – пробовал обратиться Тимофеич к одному из них, казавшемуся старшим;
товарищи называли его Бухтеем. – Человече!..
– Молчать! – гаркнул Бухтей. – Мне тут лясы с тобою точить? Одевайся! Без штанов, что
ли, вести тебя к графу?
Беруны оделись и вместе с солдатами вышли во двор. Ветер, набушевавшийся за день в
столице, умчался дальше крутить и вертеть по необозримым пространствам Российской
империи, управляемой Елисаветою, дочерью первого Петра. Над крепостью, поверх хоромин
Тайной канцелярии, где заседал Александр Шувалов, в чуть рассветающем небе уже издали
виден был медный ангел на Петропавловской колокольне, корабельною мачтою поднявшейся
ввысь.
XVII. БАТАЛЬОН УХОДИТ ВСЁ ДАЛЬШЕ
А Настасья была в это время далёко.
Долгим походом в подневольном строю плелся инженерный батальон по столбовым
дорогам необъятной России. Окутанный тучею пыли, шел батальон в украинскую степь, и,
когда солнце садилось, солдаты ковыляли вразброд, но всё ещё пели солдатские песни про
пушку и турку и про ненастный день, который выпал в субботу. Ведра звенели в обозе, и
лошади ржали, когда чуяли приближение ночи, пастбища и водопоя.
На исходе пятидесятого дня впереди показалась островерхая башня. Здесь, от Чернигова,
начиналась уже Украина, но ещё долгий путь предстоял батальону по раскаленной дороге.
Батальон прошел через город с теми же песнями и раскинулся лагерем подле вала, у самой
реки.
Стреноженные лошади расскакались по лугу, повитому горьким дымом от ротных
котлов. Горожане глазели, как кашевары роют лопатами походное варево.
Из кибитки, крытой полосатой рядниною, вышла Настасья. Она спустилась к реке и