Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
уступит. Она у меня высокая да ладная, востроглазая такая.
И Степан осклабился, показав жене фаготиста свои белые зубы.
– Востроглазая?.. Да ты бы так сразу сказал. Я вчера ещё её видела, – соврала незнакомая
гостья.
Степан схватился руками за оконную решетку.
– Где, где видела? – выдавил он из пересохшего вдруг горла.
И глазами, вспыхнувшими, как угли, вонзился в другие глаза, голубевшие за решеткой
из-под спущенной на лоб епанёчки.
– Да где видела?..
ещё хотела зазвать её к себе. Вижу, Насташа – женщина хорошая, востроглазая...
Степан прижался к ржавой решетке мокрым лбом.
– Ну, а как она? – обдал он горячим дыханием немного отшатнувшуюся от него гостью.
– Да так, ничего... Я с ней не говорила. А ты что, приворотить её хочешь?
– Она жена мне...
– И что ж?
– Да вот потерялась; всё ищу и расспрашиваю, жду, не сыщется ли. Они тут с сержантом
Михаилом Нееловым.
Жена фаготиста отступила на шаг и вся порозовела от охватившей её радости.
– Я тебе её разыщу, Стефан... – стала шептать она, придвинувшись к окошку и задыхаясь
от волнения. – Разыщу... Сама к тебе придет... Я...
– Ты?!
– Да, я. Так сделаю, что сержанта бросит, сама сюда прибежит. Только сделать это не
просто. Я уж так, для тебя... Ты на брата моего похож... Стефан... Ты никому не говори...
никому... А то пропало всё, и не вернется к тебе Насташа. Только... только... мне надо для
этого... надо...
– Чего, чего надо?.. Говори!.. – стал Степан, сам того не замечая, гнуть и ломать решетку
в частоколе.
Женщина испуганно шарахнулась от него.
– Тише ты!.. Что ты!.. Волос мне надо немножко... – стала шептать она, снова
придвинувшись к Степану. – Волос от медведка...
– Шерсти?
– Да... шерсти... Приворотить к тебе Насташу... Шерсти...
– Да я тебе её сколь хочешь наберу: он теперь линяет, ошкуй, самое его время.
– Возьми, набери в платок.
Степан бросился к медвежьему амбару и стал подбирать там грязные слежавшиеся
пучки, пока женщина, нетерпеливо теребя бахрому епанёчки, стояла, прижавшись к
высокому пряслу.
Степан не заставил ждать себя долго. Выскочив из амбара, он подбежал к окошку и
просунул между железными прутьями мягкий узелок, в который жена фаготиста вцепилась
обеими руками.
– Через два дня жди свою Насташу, – бросила она Степану на прощанье.
– Постой, постой! – пытался удержать её Степан.
Но та, не слушая его, легкой походкой быстро шла мимо слоновых амбаров, довольная
тем, что так ловко провела медвежатника и выполнила поручение, не потратив полтины,
сбереженной теперь на французские румяна.
XIII. ПРОФЕССОР ЛЕРУА ПРОИЗНОСИТ РЕЧЬ О БЕРУНАХ И МЕДВЕДЕ
Всё утро с Ледяного моря накатывал на столицу холодный ветер. Посредине лета
хлопьями падал мокрый снег и здесь же, на мостовой, таял, превращаясь в жидкую грязь. Но
редкие толпы не переставали собираться по Невской перспективе – у чахлых березок и под
навесами гостиных рядов. Из Академии наук обратно в Летний дворец, что на речке
Фонтанке, должна была проехать императрица. И всем хотелось взглянуть на позолоту
парадной кареты и как сожмут мушкетеры ружья и прапорщики преклонят знамена.
Ветер разгуливал по широким площадям столицы весь день. Он иногда утихал, как бы
прячась в пустырях, заваленных намокшим навозом, то вдруг вырывался оттуда и с налету
больно хлестал по щекам пешеходов. Он словно издевался над вызолоченными орлами на
аптеках и канцеляриях, силясь сорвать их с подвесков. Он проползал вдоль мостков,
подбираясь к рундукам в гостиных рядах, запертым ради воскресного дня, и вздувал
епанёчку у женщины, жены фаготиста, стоявшей в углу под навесом.
Гробовщики, попы, расстриги, старухи прибегали сюда с болота за Гостиным двором и
толкались здесь вместе с разным дворцовым сбродом – обер-конюхами, гоф-актерами, камер-
прислужниками и лейб-трубачами.
Женщина в епанёчке, стоявшая в углу, вдруг встрепенулась и шмыгнула в проход между
двумя рундуками. Под навесами вдоль запертых лавок по деревянным мосткам медленно
шли беруны с слоновщиками, и впереди шел высокий, тонкий Асатий в своем праздничном
уборе из кашемировой шали. Гробовщики, как всегда, смеялись над Асатием и задирали
берунов: говорили, что вот-де понаехали беруны и от них посреди лета невидаль такая, так
что уж и в полдень вовсе темно.
Но в Академии наук в зале для собраний было светло: люстры горели здесь тысячью
свеч. На небольшом возвышении под балдахином сидела в золоченом бархатном кресле
окруженная придворными дамами императрица, и профессор Леруа рассказывал ученому
собранию о тех же берунах, что прожили шесть лет в такой дальней стране и вышли оттуда
невредимы. Профессор говорил об этом по-латыни, и из русских людей мало кто понимал его
речь, и меньше всех – Елисавета. Но так уж тогда повелось, чтобы в ученом собрании
звенела латынь, непонятная вовсе народу. И беруны попали в латынь: Тимофеич, Ванюха,
Степан и даже Савка-медведь, валявшийся под навесом в медвежьем остроге. Казалось, что
императрица благосклонно внимает ученой речи профессора. Когда тот, отвесив первый
низкий поклон императрице, а второй остальному собранию, попятился задом с помоста,