Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
бешеный слон с железною цепью во рту, идет и сбивает коней и людей, чтобы кто из них не
приступил близко к султану, потому что султан, как и в других странах цари, день и ночь
трепещет за свою жизнь.
Но Асатий не мог того рассказать Тимофеичу про Индийскую землю, хоть был он и
главный слоновщик. Он в той земле не бывал и делу своему научился в детстве у себя же на
родине, в Персии. Асатий больше вздыхал, молчал и молча, как кофе, тянул свою водку. А с
вечерней
Тогда из дальнего домика выходил кривой солдат Евмен Марадуй, участник боев при
Бендерах и Хотине, где в войну 1739 года сшиблись армии турецкого султана и русской
императрицы. Солдат глядел теперь только единственным глазом, но помнил ад, когда горела
земля, и дым, который пускали турки по подожженной степи. Слепотою, удушьем и
смертельною жаждою отравлен был Измайловский батальон, шедший вперед по горячей
золе. Евмен Марадуй вернулся в Петербург с ожогами на ногах и помутневшим от дыма и
копоти глазом. И тогда же, ещё при жизни императрицы Анны, был он приставлен к
отхожему домику на зверовом дворе. Окривевший солдат стал проситься обратно на родину,
на Украину, и всё ждал, что выйдет ему чистая отставка. Но умерла императрица Анна,
отцарствовал младенец Иоанн, и ныне Елисавета Петровна восседает на царском престоле, а
солдату никак не вернуться в родную сторонку.
Евмен Марадуй и в ночное время меж загонов и клеток дорогу к куфе находил без
ошибки, хоть был он крив и глядел на свет одним только глазом. Солдат, столько лет
понапрасну прождавший отставки, добирался до куфы, черпал ковшиком водку и лил её
внутрь, запрокинув голову и не глотая. И кривой его глаз был мутен и светел, как белые ночи,
к которым за весь солдатский свой век не мог привыкнуть Евмен Марадуй. Они проходили в
бессоннице, в костоломе, в тяжелом духе отхожего места, к которому с давних лет был
1 Куфа – бочка, кадь.
2 Сарачинское пшено – рис.
приставлен солдат, желавший вернуться к городу Чигирину, в родную свою деревню. И когда
ковшиком зачерпнуть из куфы уже было невозможно, пьяный солдат разувался и лез в куфу и
там по-собачьи лакал остававшуюся на дне водку. Солдату становилось после этого весело в
куфе, он валился там набок и затягивал хрипло:
Ой, не плачьте, не журитесь,
В тугу не вдавайтесь.
И в ответ на солдатово пение поднимался тут гогот, и лай, и шипенье, и кашель, и смех
по клеткам, в загородках, амбарах, теплицах – по всему зверовому двору.
XI. ХИБАРКА В ИНЖЕНЕРНОМ БАТАЛЬОНЕ
И тогда испуганно жалась к плетням женщина, возвращавшаяся в надвинутой на лицо
епанёчке1
это время на какой-то чухонской свадьбе в трубу. Жена фаготиста перепугалась до смерти,
заслышав многоголосый хор разбуженного пьяным Марадуем зверья. Но звери, прокричав в
белую петербургскую ночь, сразу умолкли, после того как солдат оборвал свою песню.
У Марадуя была теперь другая забота: ему надо было выбраться из куфы, куда он так
неосторожно забрался, и добрести к своему домику за оленьим загоном. Но перелезть через
высокий борт куфы не мог уже пьяный солдат. Он пополз на четвереньках вдоль бортов
куфы, но она была кругла, как кольцо, и похоже было, что сухопутный солдат вписался в
морскую службу и поплыл теперь кругом света, чтобы с другого бока вернуться на прежнее
место. Солдат даром что был крив и давно просил отставки, а шел, видно, на всех парусах и
при добром ветре. Он вмиг сделал с десяток полных концов и, не находя щели, через которую
мог бы выбраться на вольный воздух, стал приставать и сбавил жару. Выбившись наконец
вовсе из сил, он заснул в слоновой куфе крепким сном, густым и темным, как летние ночи на
его солдатской родине, под городом Чигирином.
В тесных своих застенках, стоя, сидя, лежа, опять западало в дремоту полоненное зверье,
взбуженное пьяным солдатовым пением. Спал страус в заклети, и снова прилипла к насесту
индийская птица гукук. Обезьяны, слоны и хивинцы-слоновщики – все спали в закутах;
спали беруны в медвежьем остроге. Казалось, не спал никогда один только заяц. Он дрожал,
как лист на осеннем ветру, и кричал иногда. Плачем подкидыша шел его голос к литейным
дворам, за речку Фонтанку, в белую ночь. И так жалостлив был этот крик, что Настасья, не
ложившаяся в эту ночь, вздрагивала в своей хибарке за третьим литейным двором.
Настасья, бывшая Степанова жена, а ныне жена Михайла Неелова, архитекторского
сержанта, гладила всю ночь бельё медным начищенным утюгом и складывала его в
дорожный сундук вместе с прочим немудрым сержантовым барахлишком. Сержант ещё спал
на козлах за дощатой перегородкой, а Настасья укладывала в сундук его бритвы, и запасный
парик, и банку с мукой, которою пудрил парик свой сержант, отправляясь на службу.
Настасья торопилась с укладкой, потому что на рассвете они выступали вместе со всем
инженерным батальоном, чтобы идти походом в украинскую степь, где сооружалась новая
крепость.
Днем Настасья из-за щепки и тряпки разбранилась с женой батальонного кузнеца,