Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
прядку и стал месить не совсем просохшую ещё обочину дороги. За ним гуськом стали
чмокать сапогами остальные – с пригорка в ложбинку, из овражка на холмик, подальше от
этих мест, не суливших, по замечанию Семена Пафнутьича, ни сытости, ни изобилия, ни
покоя.
XXI. РАССКАЗ СЕМЕНА ПАФНУТЬИЧА О ТОМ,
ЧТО ПРОИЗОШЛО С НИМ В СТОЛИЦЕ
Дорога, по которой беглецы всё больше удалялись от столицы, была, к счастью, в этот
день безлюдна, и ниоткуда не слышно
плохо подвязанного под кузовом ведра. Беглецы шагали по дороге среди бела дня всё равно
как ночью, и ни пеший, ни конный ни разу не обогнал их, и никто не попадался им навстречу.
Ванюхе и Степану надоело волочиться за Тимофеичем, ступая по его вдавленному следу, и
они ушли далеко вперед, останавливаясь временами, чтобы подождать своих не очень
расторопных товарищей. А Тимофеич пошел рядом с Семеном Пафнутьичем но немного
обсохшей дороге, расспрашивая его про Никодима и посвящая его, как и в прошлом году, в
свои злобедственные дела. Семен Пафнутьич путался лапотками в своем долгополом кафтане
и, помахивая хворостинкой, сочувственно поддакивал Тимофеичу. Выгорецкий трудник не
чувствовал прошлогодней неприязни к старому беруну. Эти трое были так же гонимы
царским начальством, как и он сам. И это их страдание и нежелание Тимофеича быть шутом
на старости лет размягчали сердце обычно несговорчивого Семена Пафнутьича.
– Дела!.. – проговорил он и схватился руками за свой изодранный малахай, когда
Тимофеич окончил свой рассказ. – Дела! Рассудка лишишься вместе с малахаем и с тем, что
было в малахае.
Он снял с головы драный свой малахай и ткнул его Тимофеичу.
Тот повертел малахай в руках.
– Да, шапец небогатый... Не боярская, говорю я, шапка.
– Шапка?..– вскрикнул Семен Пафнутьич. – Не о шапке речь... У меня в этой шапке денег
золотых да серебряных было зашито столько, что еле голову нёс я под этою шапкою. Все то
вниз клонило, то назад запрокидывало, то набок сворачивало.
– Вишь ты! – удивился Тимофеич.
– Я бы тогда за эту шапку, может быть, трехсот рублей не захотел взять...
– Скажи на милость! – не переставал удивляться Тимофеич.
– Да я бы эту шапку не променял бы... не променял бы... хоть на что хочешь не променял
бы!.. – кричал, всё больше входя в раж, Семен Пафнутьич.
– Была, значит, шапка с начинкой, – заметил грустно Тимофеич, возвращая Семену
Пафнутьичу его именуемый шапкою облезлый и словно собаками растерзанный пыжиковый
малахай.
– Да я бы... да я бы... – продолжал неистовствовать Семен Пафнутьич, но, почувствовав в
своих руках возвращенный ему
укоризненно и опять нахлобучил на голову.
Малахай был теперь легок, и голова выгорецкого трудника не болела больше от
отягчавших её рублевиков и червонных. Но зато ныла в Семене Пафнутьиче душа оттого, что
он попал впросак и что плакали теперь общежительные денежки и что срам такой на всю
Выгорецию. Не по Сеньке, значит, была эта шапка, не по Семену Пафнутьичу с такой
начинкой малахай.
– Дурак ты, дурак! – стал корить он самого себя. – Языку-то у тебя на рубль, а ума на
пятак. Говорил мне староста выгорецкий: «Смотри, – говорит, – Сёмка: ты горяч; коли что –
не вмешивайся, держи язык за зубами, а то и вовсе прикинься немым». Да я-то наказ его
поздно вспомнил. Они тут, в Петербурге, приказчика нашего заарестовали, ну, меня и послал
староста наш торговый в столицу, чтобы, значит, поразведать, нельзя ли приказчика
освободить и какие там ещё напасти к нам жалуют. И денег я зашил в шапку, чтобы взятку
сунуть, подкупить кого надо. Денег со мною было немало – ведь начальство начальству
рознь: бывает такая мелкота, что и рубликом удовольствуется, а иной изверг в триста рублей
станет. Я, видишь, в столице впервой... Ну, что бы им Никодима вместо меня послать: он и
сам приказчик и уж на что человек; да ему из Сумы отлучиться нельзя; там он лодью нашу
снаряжает, на Новую Землю собирается. Ну, послали меня. Приехал я, стал на квартиру,
сунулся туда-сюда, всё как-то без толку: тот уехал на Нижнюю Волгу струги хлебом грузить,
другой схвачен вместе с приказчиком, третий – в бегах невесть где. Я туда-сюда, за шапку
держусь, ветром, думаю, не сдунет – тяжелая, а мошенничек, может, какой и сопрет: их ноне,
мошенничков этих, повсюду довольно. Ну, да авось, думаю, обойдется: неужели ж кто на
такой малахай позарится? А сам всё же за малахай хватаюсь, то правой рукой, то левой: цела
ли, думаю, на мне шапка, хоть и чую, что голову она мне начинкой своей сворачивает. И пока
я там вчерашний день суюсь то туда, то сюда в такую непогоду, вижу вдруг – переполох,
народ бежит, а куда – и сам не знает. Я кричу:
«Голубчики, куда это вас несет так скоро?»
А они мне:
«Ну, – говорят, – тебя к псам, разговаривать тут с тобой! Ноги-то у тебя не отсохли,
можешь и сам бежать, там узнаешь».
Ну, я и побежал и, как прибежал, вижу – войско стоит под ружьем, знамена парчовые
развернули – царицу, видишь, ждут, как она в золотой карете поедет.