Берущий ветром

Лапин Андрей

И спрашивается - почему бы это важным господам не ездить в своих экипажах? И охота им трястись в дилижансах общего пользования, своя карета, она ведь завсегда лучше оборудована и с натасканными на разные случаи холуями на запятках оно ведь для гонора в самый раз, да и вообще - так всем лучше, но ведь нет. Прутся они куда-то на простых дилижансах, понимаешь ты.

Ямщик хотел еще сплюнуть, но в пересохшем рту не нашлось уже на это слюны, и он потянулся за большой бутылью зеленого стекла - промочить и прочистить горло. А в бутыли-то у него была и не совсем обычная сырая вода, а кое-что получше. После пары глубоких глотков ему сразу сделалось как-то легче и даже веселее что ли ехать. Да еще сразу подумалось, что проезжие господа ему в этот раз попались вроде бы ничего, довольно смирные, хоть и важные с виду. Вот только что-то свет в салоне долго не гасят. Неужто людям до сих пор спать не хочется?

Ямщик все же сплюнул на сторону, потом чихнул, глубоко и сладко зевнул и только потом уже как следует протер влажным рукавом покрытое

подкопытною тяжелой пылью лицо.

***

– Как это - ромейский империал погиб от рабства?- удивленно вращая желтыми полусонными глазами и уже в третий раз подряд вопрошал своего соседа Прохор Патроклович Ошуба, богатейший сабельный барон из неродовитых.- Да как же так может быть? Ведь рабы - это хорошо для хозяйства. Очень хорошо. И чем их больше, тем лучше для любого, даже самого захудалого империала. Я это так понимаю.

Мясистое, простое и широкое лицо Ошубы увенчанное снизу густою бородой самого простецкого, почти разночинного пошиба после этих слов словно бы слегка разглаживалось, но все его брыли и складки при этом начинало заметно потряхивать крупной дрожью, а унизанные тяжелыми перстнями толстые пальцы принимались нервно оглаживать отвороты аляповатого, безвкусно подобранного к его тяжелым бархатным рейтузам с золотой вышивкой и позументами, кафтана.

И глубокого малинового цвета кафтан его, и тяжелые бархатные рейтузы насыщенного меланжевого оттенка, были куплены недавно в столицах по присказке "Тащи сюда, купчина, самое дорогое и моднячее, что только у тебя есть. И чем оно дороже, тем лучше, и Провиденс уже с этим кафтаном, и с этими рейтузами, и с шапкой, и с кушаком, и с твоими дорогими рубахами и со всем остальным барахлом тоже. Есть у нас дела поважнее твоих рубах да кафтанов". И даже несмотря на недавнюю покупку, дорогущий кафтан его уже успел выйти из столичной моды, а вот рейтузы и короткие сапожки, выделанные из шкуры какой-то заморской ящерицы, все еще держались на ее гребне.

– Именно так,- спокойным и ровным голосом отвечал ему некий человек, с большим вкусом одетый во все самое дорогое и черное, очень моложавый, представительный и высоколобый мужчина средних лет с телом поджарого военного типа.- От него. Совсем вот только недавно исследованная учеными приказчиками, а также безусловно доказанная ими историческая казусная теория.

Тот человек, что сидел сейчас на противном от барона диване имел и очень чистое, сухое, и весьма ухоженное лицо с аккуратной бородкой хиспанского образца, что так искусно соединялась с его хиспанскими же усами, и сидела на его щеках и подбородке очень ловко, будто влитая. Будто бы он, человек этот, когда-то, точно в свой час вот так и появился с этою ухоженною бородкой на свет. Что, конечно же, было полной чепухой, так как такие бородки как раз только начинали носить, и лишь в столицах, и до провинций им было еще очень далеко. Да в этих самих столицах еще не сошли на нет и прошлогодние бородки модной марки "лебуазье", что еще в некоторых окраинных столичных цирюльнях назывались теперь "маркизами" и заказать их там сейчас мог любой, хоть булочник с соседней улицы, хоть модный столичный ванька, а хоть бы и сам окраинный цирюльник при желании мог бы сварганить такого "маркиза" на своей постной харе, и что уж там говорить о всякой дряни, которая носилось на лицах сейчас в провинциях? А вот в этом конкретном дилижансе - нате, пожалуйста, извольте видеть самый последний шик столичной цирюльной моды.

В самом начале поездки Ошуба попытался было не только представиться, но и свести краткое дорожное знакомство с этим человеком, чтобы было ему веселее ехать, да и вообще из минимальных дорожных приличий, что обычно приняты между воспитанными путешествующими людьми требовалось им хотя бы слегка познакомиться, но тот скривился после обычного в дилижансах вопроса: "а вас?" (далее можно подставить все что угодно, по желанию, Ошуба уже и сам не помнил, что сказал тогда, вроде "как прикажете величать?", неважно это). Скривился его нечаянный попутчик так сильно, что сразу же заныл у барона второй нижний коренной зуб справа и как-то сама собой отпала у него охота знакомится дальше. Тот человек сказал только:

– Да называйте вы меня как хотите. Можете называть меня "Боярином Ночью", или "Виконтом Де Ночью", или "Ночью Беем", или "Ночью Пашой", или просто "Ночью", или всеми этими прозвищами разом, или ни одним из них вообще. Мне это решительно все равно.

Шутит, сразу решил Прохор Патроклович и пропустил все это дикое представление мимо своих ушей. Ну не хочет человек представляться ему формально, как следует и не нужно. Подумаешь. А может, темнит из озорства или из служебных видов. Или на предосудительное свидание к какой-нибудь знатной и богатой провинциальной барыне едет он. Кому какое до этого может быть дело? Приличный с виду и - ладно. Хорошо хоть с виду настоящий боярин сейчас попался барону в попутчики, а не косоглазый писарь, с неистребимым духом трактирного чеснока, да еще и с кривою от долгого прожженного мздоимства рожей, и не пахнущий копченой селедкой да водкой дьяк из какой-нибудь захудалой, давно утопленной в поголовном пьянстве и воровстве уездной думчи. Как говорится, хорошо хоть такой человек попался в компанию барону, да еще и с культурной, правильной речью.

Виконт Де Ночь, ишь ты. Поначалу Ошубе было все равно, но чем больше он приглядывался к незнакомцу,

тем больше деталей улавливали его многоопытные глаза, и тем больше сведений об нем они сообщали его осторожному уму. Барон очень быстро сообразил, что попался ему подорожник не из простых бояр. Это было видно и по разговору и по манере держаться. Скорее всего, этот вот Ночью Бей был из старой, родовитой, но обедневшей знати, да как бы еще и не из самих стволовых князей. То, что его попутчик был не из кинжальных маркизов, этой нижней боярской сволочи, которая только вчера пролезла в верхние круги, вывалившись из какой-нибудь провонявшей жареной селедкой холопской кухни или внезапно, вдруг вынырнув на провиденциальный свет из-под какого-нибудь меняльного прилавка, Ошуба не сомневался. Кинжальное боярство легко можно было распознать по так и прущему из всех щелей вульгарству и пристрастию к пошлой кичливой роскоши. Ни о каких ромейских империалах кинжальные маркизеты понятиев иметь не могли, они и слов таких за всю свою жизнь слыхом не слыхивали, главными словами у кинжальных были "сколько", "атас", "икорка", "профит" и еще десяток подобных. А этот вот его темный попутчик и говорил правильно, и понятия об старых империалах имел приличные, и рассуждал весьма здраво, прилично и обстоятельно. Нет, это точно был кто-то из столичных стволовых. Точно.

В начале поездки Ошубе показалось было, что он признал в попутчике среднего князя Существеева или вроде бы даже самого младшего Истфилина, хотя и не без большого сомнения в этом. Ну да ладно, хочет быть Ночью Беем, или Ночью Пашой пусть будет, для краткого дорожного знакомства это не столь существенно. Хотя вроде бы это был все же кто-то из младших князей Истфилиных. Провиденс с ним.

Когда-то старая стволовая знать держала в своих руках буквально все, но постепенно она это все уже утрачивала теснимая со всех мест и рынков сабельными и кинжальными новоприбывшими к застолью жизни вельможами, разного рода ловкачами, изворотчиками всех мастей да прихвостнями разных пошибов, а отпрыски древних родов, что брали свое начало чуть ли не от самого Фьюрика, или даже от мифического больше чем наполовину Ратнорога Бычьего Сердца ошивались теперь по столицам около самых верхних эшелонов, вращались там неизвестно как, почему и зачем, вроде бы пытаясь поддержать свои княжеские стволовые статусы, а может и с какими-то другими целями, кто их - стволовых, разберет как следует? Говорят, что они уже дошли до того, что сами себя понимать перестали. Поговаривали, что стволовые были сейчас не прочь подцепить в столице какую-нибудь глупую и богатую столичную барыню из сабельных, или даже пойти за большие деньги советником к какому-нибудь полудикому северному паше или бею, которые щедро оплачивали эти услуги пригоршнями алмазов, рубинов и опалов. В общем, вели они жизнь темную, и при этом еще не упускали случая выказать свое презрение к сабельным и кинжальным вельможам из новой знати, и к их подозрительно быстро нажитому материальному достоянию, и к их захватанному жирными пальцами, липкому золоту. Не понимал таких вот людей Прохор Патроклович, хоть ты тресни. И был отнюдь не одинок в своем непонимании.

Больше всего непонимания вызывали такие вот люди своей темной жизнью в среде именно неродовитой, но богатой сабельной, знати, которая как раз сейчас только вступала в самый свой цвет, в самую свою мощь и силу, да так уверенно, что в закрытых сабельных кругах уже шли разговоры об том, чтобы и на высшее престольное место было бы неплохо им прилопатить что-нибудь подходящее, потому, что пришла, мол, уже пора пропихнуть туда своего - сабельного, а всех стволовых давно пора распихать где-нибудь по заграницам или попрятать их по именьям, пускай они там гуляют по вишневым садам, пишут там свои мемуары или трутся там с местными, падкими до всего столичного, уездными барынями, и Провиденс с уже ними, со всеми. Прошло их время.

Новые-то сабельные бароны превыше всего ценили как раз свои и чужие тучные и обширные земли, да основательное земельное хозяйство, да набитые разносортным зерном под самую крышу дубовые амбары, да свои неисчислимые стада различной худобы, свои с серебром и золотом, окованные старинной чистой медью, сундуки.

Все их простое достояние и понятное сокровище одним только своим существованием, наличием, доступностью для широких баронских ладоней в каждый миг времени, проясняло для них мир, делало его очевидным и понятным. Неизвестно же откуда берущаяся столичная роскошь стволовых бывала им попросту страшна своей полной необъяснимостью. Этот-то страх и порождал неприязнь и отчуждение между неродовитыми и родовитыми, что было так хорошо и особенно заметно в столицах. Как было бы хорошо, думал Ошуба, если б всеми делами у нас заправляли основательные неродовитые люди. Как все вокруг было бы просто, понятно, покойно. Да ведь сабельные и ни за какие опалы не полезут в опасную военную авантюру, или в мутный, грозящий многолетним нарушением взаимовыгодных торговых промыслов, спор с иглезисами или астралами, ведь так и прогореть можно, и никаких опалов, чтобы окупить все это потом не хватит, так зачем им сдались настолько дорогие авантюры? Сабельным и кинжальным родные стога да прилавки к сердцу ближе любых авантюрных опалов. А стволовые и лезли, и спорили, и перлись куда не попадя чуть ли не с сабельками наголо, нарожая и себя и всех остальных на весьма острый рожон, да еще и по своим столичным салонам да сигарным клубам кичились этим. Будто бы нельзя ничем иным кичиться, как только такими вот авантюрами, да полученными за них проклятыми опалами.