Берущий ветром

Лапин Андрей

Барон с трудом разбирал витиевато выписанные и какие-то, словно бы по особому бездушные казенные слова, а сердце его сжималось от тоски, но золоченая печать с трехголовым крикливым драконом внизу не оставляла ему выбора. За отказ от службы у него таким же вот витиеватым указом могли легко отобрать баронскую саблю и тогда - все, прощай дорогое Шубеево. Прощай навеки, а все из-за стволовых.

Раньше в думче заседали одни стволовые, но в последние годы высокородное боярство всеми силами старалось избежать службы по этой линии, и туда массово рекрутировались сейчас сабельные бароны из провинций, а порою там можно было встретить уже и кинжального маркизета, причем не одного, а в довольно немаленькой компании других кинжальных.

Ну,

какой из барона Ошубы вдумчивый заседатель? Он ведь чистый земельный хозяин. Да ведь барон и грамоте знал не очень хорошо, и читать старался как можно меньше, все боялся испортить свои зоркие хозяйские глаза. Да разве же ему можно было ослушаться такого указа?

Скрепя сердце собрал Прохор Патроклович самые необходимые для столичной жизни пожитки, с тяжелыми вздохами обошел свои обширнейшие владения, как бы прощаясь с ними навсегда, и под голосливый плач многочисленной своей усадебной прислуги женского полу отправился в столицы, где с большой неохотой умостил свой зад на подушку-думку ровно на четыре года. А Шубеево? А милое его сердцу Шубеево осталось на месте, но уже без его хозяйского глаза, без его твердой и умелой руки. Оно словно бы осиротело враз. А разве это мудро? А разве это хорошо?

Ох, прости Провиденс, что в этом мире иногда происходит, прости нас за то, что в нем иногда делается. И все ли оно к добру...

***

Уже через совсем короткое время своего пребывания в столицах Прохор Патроклович возненавидел службу по линии думчи жгучей боярской ненавистью, настолько все это было не его занятие, настолько оно не вязалось с его прочной хозяйской натурой.

Ведь все эти приказы да указы с думческого потолка не спишешь. Всех их надо сначала как-то себе представить да выдумать. Хорошо, если выдумаешь нечто гладкое, а если, прости Провиденс, сочинишь какую-нибудь глупость и гадость?

А ведь вдоль этой глупости всем-всем подряд потом жить придется, бежать вдоль нее задом и передом, переворачиваться через голову, крутиться вокруг нее юрким волчком, кувыркаться сначала на правую от нее сторону, потом на левую. А когда и если вся глупость твоего сочинения, этой нечаянной и не обязательной выдумки прояснится и станет очевидной для всех подряд, в том числе и для высших персон из самых приближенных кругов, ведь придется за нее отдуваться, объясняться, краснеть, терпеть поношения и презрения в свой адрес. Какой позор.

И где же ему - Прохору Патрокловичу Ошубе было набраться всей этой выдумки, всего этого приказного хитроумия в своем обширном хозяйстве? Разве в полях, на лугах да на пастбищах такого можно набраться? Твердая хозяйская рука там была нужна, а не выдумка. Так ведь она у него и была. А здесь...

Но ведь с другой стороны - без такой вот выдумки государству жить тоже никак не возможно, без нее оно плесневеет. Ведь всем подданным бежать-то куда-то надо? Хоть в одну сторону, хоть в другую, какая разница? Не сидеть же им сиднями на одном месте? Как по Ошубе, так пусть бы они скакали и переворачивались вдоль каких угодно указов, но только без его участия. Да разве ж с крикливым трехголовым драконом поспоришь?

Да и что там еще выдумывать? Просто читать то, что уже выдумано раньше другими выдумщиками и то уморишься, а ведь еще и глаз своих ужасно жалко. Они и болят, и слезятся, и чешутся, а ты все читай да читай ими и разбирай разную дурно и неизвестно зачем выписанную на нездешних плотных папирусах гадость. А если испортишь глаза? Глаза-глазоньки хозяйские? Как без них потом свое дорогое хозяйство блюсти?

Да разве же только в одних выдумках и глазах дело? А бесконечные думческие разговоры? Их ведь день-деньской нужно выслушивать. И не только выслушивать, но и вникать в них, и самому говорить что-то в строку. Возражать на них или соглашаться. А еще надобно хоть раз или два в году слезать с подушки-думки, взбираться на прочную дубовую

подставку и говорить с нее к остальным думческим заседателям разного рода речи и обращения, и делать это так, чтобы сразу было понятно - идет от сердца. Как же это утомительно.

Он вот один только раз, еще в самом начале службы, сгоряча залез на дубовую подставку и резко высказался по указу "Об размещении боярских гербов на каретах, колясках, повозках и прочих транспортных средствах, и об отдании им должных почестей всеми служилыми и прочими встречными, прохожими и проезжими людьми", горячо поддержав размещение гербов не только на боковинах, но еще и на крышах, а его так освистали, так опорочили, так высмеяли, что хоть на сабельную дуэль всех своих думческих охульников вызывай.

Особенно усердствовал тогда один низкорослый, весь заросший курчавым темным волосом вдумчивый заседатель, с виду - самая настоящая кинжальная сволочь. "Это кто же вас сверху, со стороны каретной крыши, должен приветствовать, барон?- кричал он Ошубе дурным своим голосом,- уж не сам ли Провиденс? Да вы, батенька, гордец, и еще какой! Раскайтесь, раскайтесь немедленно! А еще лучше сделайте серьезные вклады в главную коллегию провиденциальных авгуров и они вас непременно отмолят!"

Для курчавого кинжального все это, понятно, только слова и нечаянное развлечение, вон он какой прыткий, болтливый, привычный к думче. А вот Прохор Патроклович тогда сильно расстроился. Да и причем здесь Провиденс? А если карета проедет мимо пожарной каланчи? А там как раз будут находиться пожарные служилые люди, или взберется на нее какой-нибудь поселянин, чтобы показать своей знакомой поселянке красивые окрестные виды? Им-то как приветствовать, ведь боковые гербы с каланчи не увидишь. А если транспортное средство окажется на столичной улице и вокруг будет достаточно строений повышенной этажности, а в них всегда полно самого разночинного люду, тогда как? Или прохожие и проезжие снизу пусть приветствуют, а те, что сверху, в домах и на каланчах пожарных - нет? Так выходит?

Прохор Патроклович тогда себе весь язык намозолил и щеки с обратной стороны сбил да в кровь поприкусывал, отстаивая свою позицию по гербам на крышах, а вся думча знай себе смеялась над ним все громче и громче. А тот - курчавый даже с подушки-думки своей свалился, да так и хохотал, катаясь по толстому думческому ковру и дрыгая якобы от удовольствия своими тощими ногами в модных белых чулках. Сволочь кинжальная.

После того досадного случая Ошуба вообще зарекся что-нибудь в думче выдумывать, зарекся он в ней и выступать. Так и просидел все годы Прохор Патроклович на своей подушке-думке, как истукан. Когда вокруг него поднимали руки, он тоже поднимал свою вместе со всеми, когда опускали, и он опускал.

Вот такая вышла у него служба по линии думчи. Не служба, а мука, можно смело сказать, у него получилась. Очень скоро главный думческий предводитель понял, что в заседании от Ошубы не будет никакого толку и направил его в самый захудалый думческий комитет - по наблюдению за сочинениями подноготных писарей, одобренных пиитов, условно вольных писак и других словоблудов. И пришлось барону трудить там свои несчастные глазоньки, день-деньской разбирая там писания этих мелких писучих бесов и выискивая в них нападки и угрозы на основные устои. Хорошо еще, что как раз накануне один ловкий кинжальный маркизет сочинил указ "Об отсечении пальцев рук за упражнения в она-; уно-; дос-; трес-низме и еще за другие предосудительные занятия" и всех этих писаний сразу же сильно поубавилось, а то бы Ошуба мог там совсем ослепнуть да еще и свихнуться мозгами. Хорошо в этой службе было только то, что комитет по наблюдению за сочинениями наблюдал еще и за разного рода зрелищами, в основном за цирковыми и кукольными балаганами. Барон и стремился всегда заниматься именно зрелищами, а от разборов разной мутной писучей галиматьи уворачивался он всеми возможными способами.