Берущий ветром
Шрифт:
Барон с трудом разбирал витиевато выписанные и какие-то, словно бы по особому бездушные казенные слова, а сердце его сжималось от тоски, но золоченая печать с трехголовым крикливым драконом внизу не оставляла ему выбора. За отказ от службы у него таким же вот витиеватым указом могли легко отобрать баронскую саблю и тогда - все, прощай дорогое Шубеево. Прощай навеки, а все из-за стволовых.
Раньше в думче заседали одни стволовые, но в последние годы высокородное боярство всеми силами старалось избежать службы по этой линии, и туда массово рекрутировались сейчас сабельные бароны из провинций, а порою там можно было встретить уже и кинжального маркизета, причем не одного, а в довольно немаленькой компании других кинжальных.
Ну,
Скрепя сердце собрал Прохор Патроклович самые необходимые для столичной жизни пожитки, с тяжелыми вздохами обошел свои обширнейшие владения, как бы прощаясь с ними навсегда, и под голосливый плач многочисленной своей усадебной прислуги женского полу отправился в столицы, где с большой неохотой умостил свой зад на подушку-думку ровно на четыре года. А Шубеево? А милое его сердцу Шубеево осталось на месте, но уже без его хозяйского глаза, без его твердой и умелой руки. Оно словно бы осиротело враз. А разве это мудро? А разве это хорошо?
Ох, прости Провиденс, что в этом мире иногда происходит, прости нас за то, что в нем иногда делается. И все ли оно к добру...
***
Уже через совсем короткое время своего пребывания в столицах Прохор Патроклович возненавидел службу по линии думчи жгучей боярской ненавистью, настолько все это было не его занятие, настолько оно не вязалось с его прочной хозяйской натурой.
Ведь все эти приказы да указы с думческого потолка не спишешь. Всех их надо сначала как-то себе представить да выдумать. Хорошо, если выдумаешь нечто гладкое, а если, прости Провиденс, сочинишь какую-нибудь глупость и гадость?
А ведь вдоль этой глупости всем-всем подряд потом жить придется, бежать вдоль нее задом и передом, переворачиваться через голову, крутиться вокруг нее юрким волчком, кувыркаться сначала на правую от нее сторону, потом на левую. А когда и если вся глупость твоего сочинения, этой нечаянной и не обязательной выдумки прояснится и станет очевидной для всех подряд, в том числе и для высших персон из самых приближенных кругов, ведь придется за нее отдуваться, объясняться, краснеть, терпеть поношения и презрения в свой адрес. Какой позор.
И где же ему - Прохору Патрокловичу Ошубе было набраться всей этой выдумки, всего этого приказного хитроумия в своем обширном хозяйстве? Разве в полях, на лугах да на пастбищах такого можно набраться? Твердая хозяйская рука там была нужна, а не выдумка. Так ведь она у него и была. А здесь...
Но ведь с другой стороны - без такой вот выдумки государству жить тоже никак не возможно, без нее оно плесневеет. Ведь всем подданным бежать-то куда-то надо? Хоть в одну сторону, хоть в другую, какая разница? Не сидеть же им сиднями на одном месте? Как по Ошубе, так пусть бы они скакали и переворачивались вдоль каких угодно указов, но только без его участия. Да разве ж с крикливым трехголовым драконом поспоришь?
Да и что там еще выдумывать? Просто читать то, что уже выдумано раньше другими выдумщиками и то уморишься, а ведь еще и глаз своих ужасно жалко. Они и болят, и слезятся, и чешутся, а ты все читай да читай ими и разбирай разную дурно и неизвестно зачем выписанную на нездешних плотных папирусах гадость. А если испортишь глаза? Глаза-глазоньки хозяйские? Как без них потом свое дорогое хозяйство блюсти?
Да разве же только в одних выдумках и глазах дело? А бесконечные думческие разговоры? Их ведь день-деньской нужно выслушивать. И не только выслушивать, но и вникать в них, и самому говорить что-то в строку. Возражать на них или соглашаться. А еще надобно хоть раз или два в году слезать с подушки-думки, взбираться на прочную дубовую
Он вот один только раз, еще в самом начале службы, сгоряча залез на дубовую подставку и резко высказался по указу "Об размещении боярских гербов на каретах, колясках, повозках и прочих транспортных средствах, и об отдании им должных почестей всеми служилыми и прочими встречными, прохожими и проезжими людьми", горячо поддержав размещение гербов не только на боковинах, но еще и на крышах, а его так освистали, так опорочили, так высмеяли, что хоть на сабельную дуэль всех своих думческих охульников вызывай.
Особенно усердствовал тогда один низкорослый, весь заросший курчавым темным волосом вдумчивый заседатель, с виду - самая настоящая кинжальная сволочь. "Это кто же вас сверху, со стороны каретной крыши, должен приветствовать, барон?- кричал он Ошубе дурным своим голосом,- уж не сам ли Провиденс? Да вы, батенька, гордец, и еще какой! Раскайтесь, раскайтесь немедленно! А еще лучше сделайте серьезные вклады в главную коллегию провиденциальных авгуров и они вас непременно отмолят!"
Для курчавого кинжального все это, понятно, только слова и нечаянное развлечение, вон он какой прыткий, болтливый, привычный к думче. А вот Прохор Патроклович тогда сильно расстроился. Да и причем здесь Провиденс? А если карета проедет мимо пожарной каланчи? А там как раз будут находиться пожарные служилые люди, или взберется на нее какой-нибудь поселянин, чтобы показать своей знакомой поселянке красивые окрестные виды? Им-то как приветствовать, ведь боковые гербы с каланчи не увидишь. А если транспортное средство окажется на столичной улице и вокруг будет достаточно строений повышенной этажности, а в них всегда полно самого разночинного люду, тогда как? Или прохожие и проезжие снизу пусть приветствуют, а те, что сверху, в домах и на каланчах пожарных - нет? Так выходит?
Прохор Патроклович тогда себе весь язык намозолил и щеки с обратной стороны сбил да в кровь поприкусывал, отстаивая свою позицию по гербам на крышах, а вся думча знай себе смеялась над ним все громче и громче. А тот - курчавый даже с подушки-думки своей свалился, да так и хохотал, катаясь по толстому думческому ковру и дрыгая якобы от удовольствия своими тощими ногами в модных белых чулках. Сволочь кинжальная.
После того досадного случая Ошуба вообще зарекся что-нибудь в думче выдумывать, зарекся он в ней и выступать. Так и просидел все годы Прохор Патроклович на своей подушке-думке, как истукан. Когда вокруг него поднимали руки, он тоже поднимал свою вместе со всеми, когда опускали, и он опускал.
Вот такая вышла у него служба по линии думчи. Не служба, а мука, можно смело сказать, у него получилась. Очень скоро главный думческий предводитель понял, что в заседании от Ошубы не будет никакого толку и направил его в самый захудалый думческий комитет - по наблюдению за сочинениями подноготных писарей, одобренных пиитов, условно вольных писак и других словоблудов. И пришлось барону трудить там свои несчастные глазоньки, день-деньской разбирая там писания этих мелких писучих бесов и выискивая в них нападки и угрозы на основные устои. Хорошо еще, что как раз накануне один ловкий кинжальный маркизет сочинил указ "Об отсечении пальцев рук за упражнения в она-; уно-; дос-; трес-низме и еще за другие предосудительные занятия" и всех этих писаний сразу же сильно поубавилось, а то бы Ошуба мог там совсем ослепнуть да еще и свихнуться мозгами. Хорошо в этой службе было только то, что комитет по наблюдению за сочинениями наблюдал еще и за разного рода зрелищами, в основном за цирковыми и кукольными балаганами. Барон и стремился всегда заниматься именно зрелищами, а от разборов разной мутной писучей галиматьи уворачивался он всеми возможными способами.