Берзарин

Скоробогатов Василий Ефимович

Ведя наступление в авангарде 1-го Белорусского фронта, части и соединения армии Н. Э. Берзарина вечером 22 апреля первыми достигли восточных окраин фашистской столицы в районе Бисдорфа и Карлсхорста. Об этом я узнал позже, а мне в одном из медсанбатов 8-й гвардейской армии предложили госпитализацию, так как рана на плохо сросшейся кости стала кровоточить. Я пролежал двое суток, а потом самовольно ушел из медсанбата. Я узнал, что 5-я ударная армия и моя 248-я дивизия воюют уже где-то на восточных окраинах города. На восточных!

* * *

На восточных… Из кузова мчащейся полуторки я смотрю на эти окраины — они на полгоризонта!

Я смотрю на город, о котором до войны прочел несколько книжек, а теперь неведомо для себя искал что-то знакомое по описаниям. Когда-то для меня,

школьника, Берлином были аллея Унтер-ден-Линден, тени которой радовали Шиллера и Гёте, Мариенкирхе, где печатались первые типографские книги, Пергамский музей, Берлинская опера и библиотека «Комод» — всё, построенное искусными руками людей и служащее предметом восхищения. Теперь, после трагедии Ленинграда, Киева, Сталинграда, Минска — их развалин и пепелищ — Берлин, опутанный военными коммуникациями, с неумолимой логикой стал Карфагеном-на-Шпрее. Производили странное впечатление надписи на стенах и изгородях — «Берлин останется немецким!», было что-то ужасающее в пляске белесого огня, в застывших трупах на раздолбанных мостовых и тротуарах. В ушах шумело от деревянного перестука пулеметов и треска автоматов по закоулкам, воронкам, этажам и подъездам, где с остервенением шли смертельные схватки наших бойцов с фашистами: Берлин — гигантский узел сопротивления, по замыслу гитлеровских бонз, должен был отсрочить гибель кровавого режима, а нашим воинам предстояло сокрушить, раздавить это разбойничье гнездо.

Попутные машины завозят меня то на одну, то на другую окраину, туда, где орудия и пулеметы работают, не уставая, и откуда видно, как снаряды и бомбы рвутся, где громоздятся крыши домов, трубы заводов, где угадывается сеть кварталов.

…Угол квартала. Многоэтажный кирпичный дом. У подъезда стоит грузовик с откинутыми бортами. Дно грузовика укрыто огромным ковром. Из подъезда выходят военные-офицеры, они несут обитый кумачом гроб, за гробом — автоматчики… Шепотом спрашиваю у стоящего поодаль офицера: «Кто?» Отвечает мне: «Убит Герой Советского Союза, майор. Увозят на родину».

Отхожу в сторону. На другой улице в одиночку и группами отходят в тыл легкораненые, тяжелых — уносят и увозят. Лежат на тротуаре накрытые плащ-палатками убитые. Белое полотнище с нашитым на него красным крестом означает, что это какой-то медпункт.

Перебегая от дома к дому, я спрашиваю у солдат и офицеров об одном и том же:

— Где 248-я стрелковая?

На стенах домов, на тротуарах, на заборах читаю белой краской выведенные фразы: «Хозяйство Николаева», дальше — «Хозяйство Чистякова», еще дальше — «Хозяйство Паровышникова». Фамилии, фамилии… Числа не указаны, слово «хозяйство» скрывает за собой ту или иную воинскую часть. Надо присматриваться. Вдруг попадется фамилия нашего командира корпуса, или дивизии, или полка…

Но все фамилии мне не знакомы. У офицеров еще можно было кое-что разузнать. Надо искать девятый сектор обороны, ударная армия где-то в девятом… Я в другом секторе. И часто на меня — чужака подозрительно косились, несколько раз требовали документы, я доставал их и на госпитальной бумажке с подписями и печатью прибавлялись пятна чьих-то пальцев.

Напрасно я надеялся только на офицеров. Нашелся сержант, который кое-что мне толково разъяснил. Винтовка у него за плечами, а в руках — топор.

«Вам повезло, — сказал он мне. — Я переведу вас через мост, мы его ночью сварганили. Пролеты старого — они в воде, фашисты подорвали. Дальше перекресток улиц Ланцберг-аллее и Посенерштрассе. Восточная часть города, район называется Марцан. Дальше вы увидите белое полотнище с крестом — это эвакогоспиталь».

Ценные сведения! Я спросил:

— А мост как называется?

— Вуле-брюкке. Легко запомнить. Брюками мы называем штаны, а немцы брюками именуют мосты. Пушки отсюда достают рейхстаг. Мы — в Берлине!

Не сержант, а энциклопедия. Всё знает!

Сержант рассказал мне, что он из 5-й ударной армии, из частей Фомиченко. Добавил:

— Вон на стене какой-то наш маляр изобразил его фамилию!

— Дивизия двести шестьдесят шестая? — догадался я.

— Номер вы называете правильно, — подтвердил сержант, с братским доверием взглянув на меня.

Тут мы распечатали свежую коробку папирос с нарисованной на ней черной фигуркой скачущего черкеса. Папиросы «Казбек» — это шик! В военном госпитале при

выписке по излечении офицеров такими папиросами одаривали. Дымя «Казбеком», сержант поведал, что он здесь недалеко видел самого командарма. Тут поблизости позиции полковой артиллерии. Капитан Иванов ими командует. Оставив машину в укрытии, Берзарин попросил Иванова разрешить ему немножко «размяться», покомандовать. Командарм взял у капитана схему целей…

— Слушайте команду! — распорядился офицер. Его голос сменился голосом генерала.

Раздалось несколько резких команд. Ударили орудия. Снаряды достигли цели. Это засек и передал капитану наблюдатель. Для начала совсем недурно! Вот так в Берлине командарм Берзарин побывал на должности командира артиллерийской батареи. Не мог не побывать. Ведь артиллерия — бог войны.

Время дорого, и мы с сержантом из 266-й дивизии на прощание пожали друг другу руки [68] .

68

Машина времени преподносит людям не только радости. Приносит она и печали, скорбь. 6 октября 2006 года над 266-й стрелковой Артемовско-Берлинской Краснознаменной ордена Суворова дивизией склонилось знамя с траурными лентами. Ушел из жизни последний воин, сражавшийся в рядах ее прославленных полков. Артиллерист Анатолий Михайлович Иванов. На его батарее в апреле 1945 года отдавал команды пушкарям Николай Эрастович Берзарин.

Мы прощаемся с ушедшими от нас однополчанами. И вот уже никого не осталось в 266-й. В разные эпохи меняется понятие о долголетии. Кстати, в XIX веке жизнь была короче. Когда Лев Толстой приступил к созданию эпопеи «Война и мир», после битв с Бонапартом минуло 52 года. Писатель искал и не нашел в живых ни одного участника Отечественной войны 1812 года. А участников Московской и Сталинградской битв мы еще встречаем, хотя с той поры прошло более шестидесяти лет… Великая Победа навсегда останется в памяти поколений. А вот слово ветерана нашей армии, поэта Леонида Кривощекова:

Мы в строю боевом С бездной огненных лет И, как прежде, от мая до мая, Мы уходим, Уходим за павшими вслед, Сыновьям ордена оставляя. Мы должны Сыновьям о себе рассказать. Помоги нам, крылатая песня — Всех живых, неживых Поименно назвать, Всех безвестных Вернуть из безвестья…

В море людей, занятых тяжким ратным трудом, я — в своей еще чистенькой после госпиталя шинели и свежий после сна без нормы и госпитальных обедов — казался бодрее окружающих.

А они с темными от усталости и недосыпа лицами, в измазанных землей, орудийным маслом пробитых шинелях, в смятых шапках, потому что шапка служила подушкой, в раскисших от весенней воды сапогах, они смотрели на меня презрительно. «Почему этот капитан не знает, где его часть?» — казалось, говорили их взгляды.

Еще один мой берлинский день кончался. Апрельские сумерки от бетонной и кирпичной пыли, от дыма и гари ложились гуще, плотнее.

Начало первой берлинской ночи я провел в расположении какой-то артиллерийской батареи, подремывая на досках зарядного ящика, ежась от сырости. Гудели ноги, начинала ныть спина, от жестких досок побаливали свежие рубцы.

До полуночи пушки молчали, но потом артиллеристы засуетились и вокруг поднялся такой грохот, что я сначала заткнул уши пальцами, а затем, оттого, что заболела голова, замотал ее куском подвернувшегося брезента.

С рассветом, где на попутке, где пешком, двигаясь по бесконечной, казалось мне, восточной окраине, я видел женщин, детей. Они, несмотря на обстрел, толпились у ямы, куда натекла вода, черпали ее в ведра и кастрюли. В другом месте от бомб загорелся дом, возле этого костра метались люди… Какой ужас! А я продолжал искать своих. Полуохрипший от холода и голода, все спрашивал и спрашивал: «Где 248-я дивизия?»