Бесконечное лето: Второй шанс
Шрифт:
— Какой? — я внутренне напрягся. Когда гомунукла говорит таким тоном о здоровье, следует отнестись серьёзно.
— О наркотиках. Я тут перечитала документацию на то заклинание, которым ты взял под контроль нашего скорбного. Сам-то что-нибудь оттуда помнишь?
— Помню, конечно.
— Ну так расскажи. Какое главное условие выполнения непростительных?
Я задумался, ну и успокоился одновременно:
— Там сказано, что надо испытывать… кайф от того, что делаешь. Но я ничего не почувствовал. Вообще ничего. Даже удивился.
— А! Сделал всё на чистой ненависти. Но, постой… Ты и правда ничего не почувствовал? Давай ка, вернись туда и пересмотри себя.
Опять же, спорить с гомунуклой вот именно сейчас было глупо. Я закрыл глаза, сосредоточился,
…Вот раздаётся стон Алисы и сердце подпрыгивает от радости: "Жива!". Что-то копошится чуть в сторонке…
— Люмос!
Призрачный свет заливает катакомбы. Алиса лежит скорчившись на полу, Шурик копошится лицом вниз, пытается собрать себя в кучку и встать. Сейчас я его и правда ненавижу. На языке так и крутится "Бомбарда", но я, скрипнув зубами, заставляю себя сказать:
— Империо!
Что я почувствовал? Спокойствие. Ну это понятно, проблема решена. Что ещё? Уверенность. Ощущение правоты. Да! Я всё сделал правильно! Обезвредил опасного психа, защитил Алису, а Шурик… Сам виноват. Да и ему на пользу…
Вроде всё норм, но именно отсюда, со стороны и из сегодняшнего утра, что-то скребло душу. Словно что-то было неправильным. Но вот что? Я понять не мог…
И поделился своими наблюдениями с остальной частью благородного собрания.
— Вот это и есть самое страшное, — прокомментировала гомунукла. — Если ты ловишь простой и понятный кайф, то остаётся шанс понять, что то-то с тобой не так. Но если кайф у тебя идейный, если ты становишься пресветлым оболдином бобра и порядка во имя Всеобщего Блага, пиши пропало. Ты будешь находить всё новые и новые оправдания, чтобы снова и снова применять непростительные и ловить этот кайф. Который с каждым разом будет всё сильнее. И первыми под раздачу попадут именно твои близкие. Ведь именно их благо ты будешь защищать в первую очередь. Даже от них самих.
Она молча уставилась куда-то в угол. Помолчав немного она добавила:
— Я видела это у наших, много раз. Видела как на этом дозревали инквизиторы мон-кей, я и сама прошла через это.
Наверное, будь я 14-летним мальчишкой, я бы начал бравировать, уверять себя и прочих, что всё это фигня, что я удержусь… Но я уже и Фрейда перечитал от корки до корки, и перепросмотром по Кастанеде[2] побаловался и потому, что такое подсознание и какие оно может выкидывать подлянки, я знаю не только теоретически. И всё равно, особой опасности я не видел. В конце концов, это состояние собственной правоты является необходимым для любой успешной деятельности. Может, я и стал лузером по жизни потому, что испытываю острый дефицит этого состояния. Ну а насчёт того, что жертвами становятся близкие, так…
…лживые видения варпа снова накрыли меня. Я вроде и оставался в этом домике, но передо мной возникло одно из тех зеркал, которые я видел во сне. И в нём отражались заметно повзрослевшие, уже лет под сорок, я и… Два Че? Я не сразу узнал её, настолько глупым было лицо женщины в зеркале. Она сидела перед трюмо и мучилась с выбором: Какое колье надеть на приём? Золото или платина? Я, в строгом дорогом костюме стоял у неё за спиной. Время у нас ещё есть, да и выбор не принципиален. И вообще, если Алиса так хочет именно моего совета… Но чудовище в моём облике делает ставший мне столь привычным за вчерашний поход жест, указывая на Алису ладонью, и мысленно произносит: "Империо!". Повинуясь мысленной команде, та, что когда-то была Два Че, выбирает золото. А меня словно оглушает ощущение правильности того, что я делаю, всесокрушающая уверенность, наслаждение собственным величием от того, как хорошо и незаметно я забочусь об Алисе… И ещё, осознание: то, что обрушилось на меня — лишь малая толика того, что переваривает сейчас чудовище в зеркале… Яростным ударом я разнёс проклятое зеркало на мелкие осколки, которые разлетелись со злорадным хохотом. А ещё я понял, в чём подстава. Это ощущение правоты само по себе может быть сильнейшим наркотиком. Но добавьте к нему простое средство, которое не только позволяет утверждать эту правоту без особых
— Опять белочка… — пробился словно сквозь вату голос Алисы.
— Привыкай. Писарь Книги Судеб всегда отмечен проклятием пророческого дара… Однако же… С чего так плющит человека? Даже мой негатор пробил…
Некоторое время тупо смотрю как гомонукла лихорадочно тычет пальцами в кнопки на надетой на руку Алисы шине. А та просто переливается разноцветными огнями, словно новогодняя ёлка. Перевожу взгляд на выбитые стёкла и висящую наперекосяк дверцу шкафа.
— Я… не навредил? — спрашиваю я, проводя рукой по лицу.
— В Комморраге хорошо делают… — сквозь зубы говорит гомункула. — Правда теперь ей придётся таскать эту хрень до завтра… так что ты уж сдерживай себя, чтобы снова чего не попортить.
А я смотрю на Два Че и понимаю: я, наконец, нашёл то, ради чего стоит жить. И я должен её оставить. Держаться как можно дальше. Потому что главное зло и главная опасность для неё, это я.
Встаю, беру умывальные принадлежности и бреду к выходу. На ходу бросаю:
— Знаешь, Два Че, держись от меня по дальше…
— Ты бы домик поправил, — ехидным голосом говорит мне в спину гомунукла. — А то вопросы пойдут всякие, ненужные…
Отмахиваюсь, не то выхрипнув, не то подумав: "Репаро". В ответ раздаётся хруст, скрип, звон, треск и домик возвращается в пригодное для жизни состояние, а я продолжаю свой путь. У двери меня снова настигает голос гомунуклы:
— Так, на всякий случай. если с тобой что-то случится…
Останавливаюсь и смотрю через плечо.
— …если ты вдруг упадёшь в воду с пристани, или на суку повиснешь, я тебя всё равно откачаю. А если вдруг тебя где покрошит… под поезд, например, попадёшь, или на ящик с динамитом в этих катакомбах сядешь, я тебя соберу и сошью. Грубыми стежками. И будешь ты ходить весь в рубчик, как франкенштейн. А чего мне не хватит для процесса, Алиса поделится. Ведь правда?
Я задохнулся, от ужаса и возмущения, а Алиса, очень быстро и решительно ответила; "Да!".
— И пиши потом что хочешь про меня в своей книжке! — решительно завершила свою мысль Виола.
— Я настолько ценен для мироздания? — уточнил я, сдерживая желание садануть по гомонукле Авадой, понимая, что для княгини демонов такого уровня Авада, если и не как с гуся вода, то где-то около.
— Вообще-то меня больше волнует Алиса. Но если уж она на тебя запала… да и в катакомбах ты вёл себя прилично… Так что за тебя, пожалуй, тоже стоит по бороться.
Я со вздохом повернулся к двери и услышал за спиной:
— Твоя проблема решается элементарно. Надо просто запретить себе использовать некоторые средства. Несмотря ни на что. Знаешь, обозначить такой рубеж, который не принято пересекать.
— Знаешь, сколько таких рубежей я уже сдал? — ответил я неожиданно охрипшим голосом.
— Значит за ними не было ничего, что стоило бы защищать… — выкрикнула мне в спину Виола, но я уже закрыл дверь, пресекая дискуссию.
И солнечный свет не нёс в себе света, птичий гомон сливался в сплошной шум, а цветы и листья стали серыми. А я брёл по привычке к умывальникам и думал. Думал о том, что напишу в этой проклятой Книге такое будущее, в котором Алиса будет счастлива, а сам я вернусь в свою постылую квартиру, к недоеденным пельменям. В свои законные сорок лет. И у меня будет на целых тридцать с небольшим лет меньше бессмысленного и никому ненужного существования. И от этой мысли мне стало немного легче.