Бесконечный тупик
Шрифт:
Но потом я узнал, что Цветаева была бисексуальна и всё стало на свои места. Стала более понятна и архетипичность её стихотворений. Цветаева это мужчина, но в женском обличии (342), и, следовательно, в её мышлении дополнительно прорисован женственный, истеричный характер русского логоса.
Характерно, что мужем Цветаевой был Сергей Эфрон, потомок раввина, а женским увлечением – поэтесса Софья Парнах. Симпатии Цветаевой, я думаю, тоже носят символический характер. По крайней мере, весьма символично следующее её стихотворение, написанное в 1916 году и посвящённое Сергею Эфрону:
Я пришла к тебе чёрной полночью,
За последней
Я бродяга, родства не помнящий,
Корабль тонущий.
…
Самозванцами, псами хищными,
Я дотла расхищена.
У ворот твоих, царь истинный,
Стою – нищая.
319
Примечание к №314
«Дьявол украл у нас имя Божье». (Д.Мережковский)
В России слаба естественная объективация зла. Мы – государственный коррелят Европы, «левая рука». Запад порождал её в коммунах Мюнцера, в Парагвае. И вот в России получилось вынесение вовне. Первое в мире антихристианское государство.
Идея сатанизма была импортирована с Запада. Отечественный чёрт, смешной и патриархальный (323), ну никак не мог конкурировать с европейским умником. Гётевский «Мефисто» вполне национален, это типичный немец или, по крайней мере, типичный европеец, говорящий на родном немецком или полуродной латыни.
Русский сатана – нерусский. Булгаковский Иванушка Бездомный, встретившись с дьяволом, сразу подумал: иностранец, шпион. Что ж, примитивно, но ход мысли вполне национальный, естественный.
Величие Достоевского, может быть, в том, что он хотел породить отечественное, осязаемое и вполне родное зло. Следовательно, зло «не совсем», зло «с предрассудками».
Русских погубило то, что они в духовной сфере были слишком «хорошие»; у нас не было адекватного выражения (а следовательно не только объективации и порождения, но и вырождения) разрушительных мечтаний. А ведь неслышность идеи превращается в неслыханность. (Ницше: «Все истины, о которых умалчивают, становятся ядовитыми».) Функции порождённой злобы выполняли иностранные суррогаты. Русский Бог – славянофильский, православный, чёрт – западник, масон. На изломе и родился Антихрист.
Гоголь дал не образ зла, а образ злого мира, который совершенно неверно, но закономерно был онтологизирован, признан не как порождение, а как зеркальное отражение реальности. Стоило бы представить Гоголя гениальным мастером зла, выразителем зла, и всем стало бы легко и радостно от найденного слова, найденного эквивалента Пушкину. Пушкин в Гоголе получил бы объём. Но это было невозможно. В противном случае была бы потеряна возможность самого Гоголя. Он мог появиться только в гениально слепом мире. Мире мягком, податливым, без стен. И вытечь туда Вием.
Достоевский решал задачу персонификации гоголевского мироощущения. (330) Если бы чёрт Достоевского привился, пошёл в рост, в ветви, он бы забил место и Ленин бы не вырос. Но Достоевский «не удался». Его черт «из неудавшихся». Достоевский оказался слишком здоров, слишком нормален для России ХIХ века. Саму личность этого писателя совсем не понимают. «Больной», «изло-манный», «нервный» – одним словом, «припадочный». Но Достоевский это здоровье нации. Это здоровая и правильная фантасмагория, очень плотно и полно дополняющая реальность. Достоевский – это русский чёрт, рассыпанный в романы, уничтоженный в них, загнанный в их бесконечный тупик. Поэтому Достоевский это самый розовощёкий русский
320
Примечание к №310
«Другой пришил бы тебя, как утку, и не крякнул» (И.Бабель)
Оруэлл писал в приложении к «1984» о принципах новояза:
«В Новоязе эвфония перевешивает все соображения смысла. Ей в жертву часто приносятся законы грамматики … В результате слова … однотипны. Они состоят из двух-трёх слогов, с равными ударениями на первом и последнем. Это создает „тараторящий“ стиль речи, одновременно стаккатный и монотонный, что и требуется, ибо цель – сделать речь, особенно о предметах идеологически окрашенных, по возможности независимой от сознания. Для повседневных нужд, безусловно, надо было подумать прежде, чем сказать, но правильные политические или этические суждения у члена партии должны были вылетать автоматически, как пули из ружья … Сама текстура слов, резко и неприятно звучащих, соответствовала духу Ангсоца … В идеале должна была быть создана речь, производимая непосредственно гортанью, без включения мозга. Эта цель отражалась в слове „уткоречь“, означающем „говорить так, как крякает утка“…»
А что, для англичанина, привыкшего к плавной и скользкой артикуляции, русский язык, наверно, и воспринимается как кряканье.
321
Примечание к №282
Бабель, служа в ЧК, а потом в конармии Будённого, с лихвой утолил мечты голодной молодости
А пожалуй, это некий «нулевой», еврейский слой «Конармии», невидимый для русского глаза. Ну конечно же! Это пьяный, эротический пир Бабеля, когда все сбывается. Это еврейская пугачёвщина, вовсе не формальная, не самозванная, а настоящая, с настоящим Петербургом, Москвой и Киевом. Это в той, дореволюционной, России всё ненастоящее и униженные, тенеобразные евреи. Никакой тоски, «люди и лошади». «Конармия» – книга-праздник. Вот! Счастливая любовь. Интересно: вокруг грязная, животная половая жизнь – спаривание самцов и самок. Сифилитики, заражающие все вокруг, изнасилования методом живой очереди, какие-то мясистые проститутки-санитарки. Мутная, пьяная жизнь. Но всё лезет, все спаривается, и совсем не понарошку. И не только люди, но и животные. И даже Бог. Бабель восклицает в польском костёле:
«Я вижу раны Бога, сочащиеся семенем, благоуханным ядом, опьяняющим девственниц».
И в центре этого совокупляющегося мира сам Бабель. Он только один раз спит с женщиной, но какой! Это царица, матка развороченного улья. И он её не насилует, а она сама ему отдаётся, а без него умирает, гибнет. И он её, русскую дворянку, чуть ли не графиню, кладя к себе в постель, на самом деле спасает, спасает от русской орды, которая без его комиссарского покровительства сразу бы её изнасиловала хором и убила. Эта история и есть центр, стержень, вокруг которого крутится всё повествование.
И удивительно, удивительно. Проклятый русский глаз совершенно не понимает. Какова суть для самого Бабеля, как он мир воспринимает. И вообще русские в этой культуре «русской советской литературы» ничего не понимают. Читают, вот перед глазами, а ничего не видят. Пафоса, сути-то и не видят. Кажется: ну, не в этом дело, это ты, брат, зарапортовался. Да позвольте, как же зарапортовался, когда вот поэма Эдуарда Багрицкого «Февраль». Это наш глаз скользит, не понимает, отказывается понимать. А ведь все так просто: