Бессонница

Крон Александр Александрович

–  Знаешь что, Леша, - огрызаюсь я. - Хоть ты с боссом и воюешь, но стиль его усвоил.

Удар попадает в цель. Алешка смущен.

–  Прости, брат, - говорит он. - Я кретин. Вдруг меня разозлило, что ты приехал к нему, а не ко мне. Ведь так?

–  Что верно, то верно.

–  Так, может быть, я напрасно с тобой разоткровенничался? - Алешка ловит мой укоризненный взгляд и поправляется: - Шучу, сам понимаешь. Да и бесполезно скрывать. О том, что мы с Николаем Митрофановичем живем, как кошка с собакой, знают даже деревья в лесу. Делить нам нечего, кроме власти, а она уже поделена, он - директор, я - парторг. Задачи у нас как будто общие, но я для него - кость в горле, и он давно бы меня выпер, если б за мной не стояли широкие массы избирателей.

Босс уже все кнопки нажимал, но не так-то просто найти человека на мое место. Должность, доложу я тебе, весьма хлопотливая, люди разбросаны по фермам и лесничествам, в контору приходят только за зарплатой, собрание провести - это у нас целое дело...

В ожидании душа заходим в просторную комнату рядом с входной дверью. Там накрывает на стол захлопотавшаяся и раскрасневшаяся Дуся. От нее исходит такой ласковый покой, что я физически ощущаю, как ослабевает напряжение, в каком я жил все эти дни. Я гость ее мужа и, может быть, даже какое-то начальство, но могу поручиться - точно так же она улыбается проходящим здесь практику шумным и вечно голодным студентам. Попутно прихожу к мысли, что будущее нашего сервиса, если у него есть будущее, где-то рядом, не в заученных улыбках парижских горничных и гарсонов, а в этой опирающейся на материнский инстинкт радости гостеприимства. А впрочем, я не хочу сказать ничего дурного о парижских гостиницах, кафе и магазинах, там есть чему поучиться.

Комната веселенькая и уютная. За кисейным пологом кровать с горой подушек, на стенах репродукции из "Огонька" и приколотые веером открытки, комод накрыт вышитой салфеткой, а на ней слоники, расписное фарфоровое яйцо и вазочка с бумажными маками на проволочных стебельках. Моя бывшая жена наверняка заклеймила бы все это как злейшее мещанство, хотя если вдуматься, нет большего мещанства, чем привычка механически зачислять в мещане по таким признакам, как вышитые салфеточки или бумажные цветы. Автоматизм мышления вот единственный стабильный признак мещанства.

–  Служебная резиденция моей августейшей супруги, - комментирует Алешка, и я замечаю стеклянную горку, где под замком хранятся с десяток аптечных пузырьков и столь же несложная бухгалтерия в потрепанных скоросшивателях. Здесь же на правах принца-консорта проживаю и я. В Юрзаеве у меня собственный дом, теща и двое парней, Котька и Андрейка, - все это я оторвал в приданое. С домишком и с женой меня малость поднадули, но теща и ребята золото...

Дуся смеется, сует Алешке полотенца и гонит нас мыться. В сенцах мы сталкиваемся с идущей из душа Бетой. Она улыбается нам, и я рад, что она вырвалась из своего заточения и приехала к этим легким и доброжелательным людям.

В душевой - тесовой, пахнущей свежей сосновой стружкой - мы не спеша раздеваемся. Раздетый и без очков, Алешка выглядит моложе. В студенческие годы он казался старообразным, теперь, постарев, сохранил что-то студенческое. Костяк у него грубоватый, но мощный, жира ни капли, кожа, поросшая рыжими волосами, чистая и гладкая, а над правым соском и на спине полустершиеся рубцы - следы сквозного пулевого ранения.

Я смотрю на Алешку с нежностью и нарастающим чувством вины. Как я мог потерять его так надолго? Стыд и срам, надо было поехать в Париж, чтоб наконец узнать, почему мой друг ушел из Института. Нужно немалое мужество, чтоб в сорок лет сказать "я не создан для науки". Я спрашиваю Алешку, точно ли он сказал Успенскому эти слова. Алешка смеется.

–  Точно.

–  И ты вправду так думал?

Алексей отвечает не сразу. Он становится под душ, намыливает голову и рычит от удовольствия.

–  Не совсем. Точнее было бы сказать - не создан для Института.

–  Но ты ведь так его любил!

–  Я любил другой Институт. Где директор ходил в чувяках и шерстяных носках поверх галифе, а по вечерам все сотрудники собирались у него в кабинете и пили чай из большого жестяного чайника...

–  Прости, Леша, - перебиваю я. - Наивно предполагать, что Институт может вечно оставаться таким, каким он рисуется

в твоем романтическом воображении.

–  Совершенно справедливо, Лешенька, темпора - они мутантур, и ни хрена с ними не поделаешь. Но - заметь! - я не сказал, что плох Институт. Я, я для него не гожусь. И в том, что я не стал новым Пастером либо Сеченовым, я никого не виню. Да и себя-то не особенно.

–  Почему же ты все-таки ушел?

Алексей опять отвечает не сразу. Он вытирает полотенцем свои охряные, слегка заседевшие патлы и соображает.

–  Да так как-то, одно к одному пришлось... За неделю до сессии - ну, той самой - вызывает меня к себе Вдовин, он уже тогда был в силе, и спрашивает, не пойду ли я вместо Доры Петровны в виварий, дескать, слабый участок, руководство надо освежить, нужен мужчина, коммунист, чтоб поставить дело, а ты животных любишь... И смотрит мне в глаза честным взглядом. А я смекаю: получай две сотни прибавки и убирайся на задворки, у нас теперь начальство бывает, иностранцев возят и твое рыло никак не вписывается в этот фешенебельный антураж. Подумал я и говорю: зверей я действительно люблю, но только на воле, а если ты считаешь, что в виварии так нужна мужская рука и партийное влияние, то почему бы тебе самому туда не пойти?

Я представляю себе физиономию Вдовина и не могу удержаться от смеха. Алешка тоже смеется. Теперь я стою под душем, а Алексей, кряхтя, натягивает на себя чистые носки, старенькие, но аккуратно заштопанные.

–  Ну а потом, понимаешь, начинается сессия и из Ильи начинают делать мартышку...

–  Прости, пожалуйста. - Нехорошо перебивать, но я не могу удержаться. Где Илья?

Алексей таращит на меня близорукие без очков глаза. Такое впечатление, что он не сразу понял вопрос.

–  Как где? Здесь, конечно.

–  Здесь?!

–  Ну да, здесь. А где ему еще быть? - Он хочет еще что-то сказать, но удерживается и кротко поясняет: - С той сессии мы не расставались. В первый же день я понял: Илюшке хана, выпрут. Я хоть и слыву неудачником, но живуч, как кошка, как меня ни швыряй, всегда падаю на все четыре лапы, а Илья обыкновенный гений, чувствителен и беспомощен.

–  Илья воевал. И, говорят, хорошо.

–  Война - особь статья. Для войны, Лешенька, годится любой честный человек. Короче говоря, я прикинул всю ситуэйшен: без меня Илья сопьется или запсихует, мне тоже не расчет дожидаться, пока Николай Митрофанович меня наладит...

–  А сюда как вы попали?

–  Старые связи. Есть здесь старейший егерь Владимир Степанович Лихачев, Дуськин отец, он и сейчас работает, - это, брат, человечище самого что ни на есть первейшего сорта... Прижились мы с Ильей, я и вовсе корни пустил, и, откровенно скажу, нашел свое место в жизни.

–  А Илья?

–  С Ильей сложнее. Нет-нет да и заскучает. Как заскучает - тянется пить, не даешь - злится... И потом... А, ладно! Захочешь, разберешься сам. А насчет меня - послушай. История поучительная. В пятьдесят пятом достиг я высшей власти - назначили меня временно исполняющим. Здесь моя рожа как-то больше корреспондирует с пейзажем, так что через полгодика могли и вовсе утвердить. Директор здесь - фигура. Но тут, как всегда в моей жизни, начинается фантасмагория. В стране происходят события исторического значения, в Институте начинается брожение умов, чтоб утихомирить страсти, Николаю Митрофановичу дают под зад коленкой, и он, описав параболу, приземляется на этой заповедной почве. И немедленно выясняется, что он прямо создан для роли директора, у него степень, а у меня шиш, он местный, прирожденный администратор... В общем, решил я не ждать знамения свыше и сам предложил приять от меня венец вместе с круглой печатью, чем немало его озадачил. В чем дело, спрашивает. Ни в чем, говорю, не чувствую призвания, а почести меня утомляют. Не поверил, одначе приял. Утвердили его сразу. Надо отдать ему должное, полгода мы с ним жили душа в душу, он мужик деловой, широкий, если может помочь - сделает. Ну, а с зимы у нас пошла война. По всем правилам, а теперь даже без правил.