Бессонница
Шрифт:
Он обернулся, ища глазами пропавшего гарсона. Вид у него был усталый.
– Пойдем-ка спать, - сказал я.
– Сейчас пойдем. Куда же этот запропастился?
Гарсон не появлялся, и Паша опять повернулся ко мне.
– Ты знаешь, - сказал он странно помягчевшим голосом. - Я ведь всерьез подумываю вернуть обоих в Институт.
– И Алешку тоже? - обрадовался я.
– При чем тут Алешка! Илью и Вдовина.
Я ахнул:
– Вдовина?
– Да, Вдовина. Что тебя так удивляет? Он талантлив.
– Вдовин?
– Не пугайся. В науке он нуль. Но он человек дела. В Америке он был
– Понимаю, - сказал я. - Консолидейшн?
– Йес. На принципиальной основе.
– А ты уверен, что у Коли Вдовина есть хоть какие-нибудь принципы?
– Есть. К поискам истины он равнодушен, но в делах у него есть свои правила и даже своя каторжная честность. Вспомни, когда твои акции пошатнулись, не пришлось ли тебе разочароваться в поведении некоторых коллег, которых ты считал друзьями? Вдовин тебя не трогал, пока ты сам не полез в драку. А в пятьдесят пятом, когда на него дружно накинулись все кому не лень, он принял на себя взрыв всеобщей ненависти, ни на кого не валил и не капал.
Меня подмывало сказать "и ты ему за это благодарен?", но не решился. К тому же мы оба очень устали. Разговор угасал, на новый заход уже не было сил. Мы посидели еще немного, вытянув под столом усталые ноги, и лениво рассматривая толпу. Мне показалось, что толпа стала реже и крылья мельницы вращаются медленнее. Зато в кафе народу заметно прибыло, все столики на улице и внутри были заняты, и гарсоны сбивались с ног.
– Пойдем, - решительно сказал Паша. - Кес кесе? - напустился он на гарсона, разлетевшегося со стаканом, на дне которого плескалась скудная европейская порция коньяка. - Я же, кажется, ясно сказал: юн бутей!
Гарсон растерянно хлопал глазами, затем показал два пальца: deux fois? Паша окончательно рассердился:
– Не дё фуа, а юн бутей. Бутылку, понял? Айн фляш. А ля мезон. Объясни ему, Леша.
Я объяснил гарсону: мсье хочет взять с собой целую бутылку. Даже меня он понял не сразу, вероятно, ему показалось нелепым покупать в кафе то, что можно дешевле купить в ночном магазине. Уразумев, он покорно поставил на поднос принесенный стакан, чем опять раздосадовал Пашу.
– Ассе! - закричал он. - Да нет, не ассе. Атанде. Леша, как сказать по-ихнему "оставьте"? А, черт! - Он схватил стаканчик и разом опрокинул себе в рот. - Се ту! - Хлопнув ошеломленного гарсона по плечу, он валился своим разрушавшим все языковые барьеры обольстительным смехом, после чего оба рослый северянин и маленький южанин - еще целую минуту продолжали охлопывать друг друга и хохотать. На них уже оборачивались. Затем сквозь витринное стекло я видел, как гарсон, все еще смеясь, что-то рассказывает бармену, а бармен, улыбаясь, тянет шею, чтоб разглядеть диковинного посетителя. А когда вновь посмотрел на Пашу, поразился мгновенной перемене. Оживления хватило ненадолго, его лицо посерело, на лбу пролегла глубокая вертикальная морщина. Гарсон принес коробку, мы расплатились и вылили.
Нам повезло, мы сразу поймали такси, и только вытянув ноги в пропахшей табаком и духами
В освещенном вестибюле нашего отельчика два молодых негра - вчерашний и еще один, вероятно, сменщик, - решали кроссворд, и мы появились очень кстати - нужен был город в России из шести букв. Один из них встал, чтоб передать Паше записку на бланке отеля: звонил Дени, в десять часов деловой разговор в отеле "Мажестик", после завтрака посещение Пастеровского института.
Лифт почему-то не работал. Мы поднялись по узкой и крутой гостиничной лестнице.
– Спокойной ночи, Леша, - сказал Успенский у двери своего номера. Он поставил коробку на пол и на ощупь вставил ключ в скважину. - Ты говорил прекрасно. Знаешь, что самое лучшее из того, что ты сказал? Ученые должны говорить правду своим правительствам. Не чужим - это нетрудно...
– "И истину царям с улыбкой..." - вяло пошутил я.
– Правду. Правда и истина - понятия близкие, но не тождественные. Правда - это истина в нашем субъективном преломлении. Большинство конфликтов основано на том, что у каждой стороны есть своя правда. А истина - одна, и ученый, который не стремится к истине, недостоин имени ученого. Наука суровое божество. Однако прощай. - Он качнулся ко мне в темноте, кажется, он хотел меня поцеловать, но в это время за дверью соседнего номера кто-то сердито закашлял, и Паша, комически зашипев, поспешил убраться, а я потащился к себе на верхотуру.
Добравшись до кровати, я рухнул на нее и долго лежал, парализованный накопившимся за день утомлением, без чувств, без мыслей, не в силах пошевелить рукой, чтоб взглянуть на часы. В конце концов я все-таки поднялся, но только для того, чтоб раздеться и залезть под одеяло. Заснул я мгновенно, как давно уже не засыпал, каменным сном без сновидений, сном глубиной в несколько этажей, от которого нельзя проснуться сразу, а надо выходить поэтапно, как из барокамеры.
Разбудили меня длинные настойчивые гудки телефона. Звонил доктор Вагнер. Вагнер сказал, что Павлу Дмитриевичу нездоровится, ничего страшного, но не могу ли я спуститься, и по возможности скорее?
Я вскочил и отдернул занавеску на окне. Было совсем светло.
Против ожидания я застал Успенского не в постели и не в пижаме. На нем был твидовый пиджак и даже галстук. У него сидел доктор Вагнер.
– Ты еще не завтракал, Леша? Тогда садись и пей кофе.
Я посмотрел на Пашу. Вид у него был почти бодрый. Посередине комнаты стоял на ременной разножке раскрытый чемодан.
– Не удивляйтесь, коллега, - сказал Вагнер. - Сейчас Павел Дмитриевич вам все объяснит.
– Ничего страшного, Олег, - сказал Успенский тусклым голосом. - Ночью мне действительно было немножко не по себе...
– Что же ты меня не позвал?
– Не позвал, потому что незачем. Но сегодня по здравом размышлении я решил податься домой. Кстати, и оказия есть. Подписан договор между Аэрофлотом и Эр Франс, и нам с тобой предлагают быть почетными участниками первого рейса.
Я промолчал.
– Наша миссия в основном закончена, - продолжал он, так и не дождавшись моей реплики. - Мы не входим в оргкомитет, так что ехать в "Мажестик" для меня необязательно. А для тебя необязательно лететь со мной. Оставайся, поезжай в институт, поклонись праху великого Пастера. Приедешь поездом.