Без имени

Манскова Ольга Витальевна

«Не хочу», – почти закричала она в голос. «Она сказала… ОБЯЗАТЕЛЬНО приходи. Значит, можно не прийти? И меня не найдут, и операции не будет? Да… но справка… Ее не закроют, не выдадут на руки, не будет оправдания прогулов, отчислят из института…» – от раздумий, что же теперь делать, Мария, в ее теперешнем болезненном состоянии, и вовсе проявила полную неадекватность. Она завалилась, уткнувшись лицом в подушку, и стала тихонечко выть.

В таком состоянии и обнаружили ее пришедшие с занятий соседки по комнате.

– Машка, ты чего? – спросила Ирка. Та не отвечала.

– Тебя –

что, псих накрыл? Черепаху с крестом вызвать? – глумливо спросила Алина.

И тут Марию внезапно осенило: «Психушка! Туда берут бесплатно! И без документов. Отлежаться там с неделю – и будет ей справка. И почки там не вырезают». Подумав так, она попросила:

– Да, Ира, Алина! Вызывайте мне «скорую».

Ирка ошарашено уставилась на нее.

– У меня – голоса! И глюки! – простонала Мария.

И девчонки действительно вызвали «скорую». Вскоре в комнату ввалились два здоровенных дяденьки.

– Кто тут у нас заболел? – заботливо спросил первый.

Девчонки указали на Машу.

Та сидела на кровати, картинно завернувшись в простыню, и откровенно валяла дурочку:

– Доктор! Я видала тараканов, там, в углу! Здоровых таких. А еще – синий квадрат. Он за мной гонялся!

– Так…, – сказал санитар понимающе, – А травма головы в детстве была?

Его напарник тем временем уже достал направление и стал заполнять.

– Не знаю. Не помню. А вот видения… Красивые такие. Всегда были. Знаете, доктор, а однажды я видела ангела.

– Так, эта – точно наша, – подытожил первый санитар. – За носилками спустимся?

– Да я и сама могу пойти. Только, может, я вначале переоденусь? – спросила Мария.

– Никаких «переоденусь». Пойдем скорее, а то машина уедет, – подмигнул второй санитар первому. – Хочешь покататься?

– Прямо так и идти: в халате и тапочках?

– Да! На выписку – девчата вещи тебе принесут. Спускаемся! И – побыстрее, машина ждет!

В больнице ее «сдали» невысокой невзрачной санитарочке, которая что-то постоянно жевала. Или – делала вид, что жует. Та завела ее в маленькую комнатенку, спросила фамилию – имя – отчество – дату рождения, после чего скомандовала:

– Раздевайся!

– Зачем?

– Мыться будешь. И переодеваться. Ты хоть знаешь, где ты?

– Знаю. На Пряжке.

– На Пряжке, – неожиданно обиделась санитарка. – Нет, Пряжка – заведение грубое. А у нас здесь – хорошая больница. Мы вас не обижаем. Мойся. Только крестик-то сними.

– Зачем?

– Крестик – нельзя. Ничего нельзя.

Одежда, выданная ей после омовения в большой железной ванне, была старенькой, но чистой и выглаженной. Не полосатый, как почему-то представляла Мария, халат, а просто темно-серый пиджак или рубаха (по «фасону» было не определить), так сказать, «свободного» покроя и очень большого размера. И в придачу широкие – широкие брюки на «завязочках». Приняв ванну, более походившую на старое корыто, Маша облачилась в ЭТО, после чего последовала за санитаркой в палату.

В палате последние несколько дней она усиленно отсыпалась,

и, наконец, почувствовала, что начинает восстанавливаться от депрессии. Пока ее до сих пор не водили к врачу и вообще не трогали, только «закармливали» таблетками. Она видела, что происходило в этой общей палате, называемой «надзорной», с теми, кто отказывался есть таблетки: их насильно кололи магнезией или же привязывали к койке (после того, как они бурно «отказывались»). И потому, свои таблетки в первый прием она дисциплинированно проглотила. И правильно сделала, потому что у нее тут же потребовали: «Покажи язык!» Но, будучи, таким образом, впоследствии на хорошем счету, она их прятала под язык и выбрасывала в туалете.

А сегодня ее, наконец-то, перевели из «надзорки», в которой постоянно дежурили две санитарочки, в одну из «общих». Перевели вчера вечером, и она сразу заснула.

Сейчас она сидела на кровати, припоминая сон. И никак не могла вспомнить хотя бы что-то; и, тем не менее, не вспомнившийся сон не давал покоя. Что-то там было важное, как ей казалось…

Теперь напротив нее на кровати лежала девушка примерно ее возраста, с короткой стрижкой. Она смотрела в потолок и насвистывала бравую мелодию.

Другая девушка, совсем молоденькая, вероятно, еще школьница, сидела на кровати у окна и расчесывала длинные волосы. У стены около двери дама постарше их всех пила кефир из тетрапакетика и ела печенье – вероятно, передачу из дома.

Та, что со стрижкой, вдруг перестала свистеть, чуть свесилась с кровати в сторону Марии и шепотом спросила:

– Ты тут за что?

– Так. Депрессия. А ты?

– Суицид, – важно ответила та. – А Сашку – мамашка сдала, – и она кивнула в сторону той, что с кефиром. – За то, что по ночам не спит. А не спит – так, дела сердечные… Грымза мамашка, в общем. Стерва. А Маринка, – и она кивнула в сторону окна, – и правда того… У нее «канал». С инопланетянами. Жуть!

Своего имени новая знакомая не назвала. И чуть позже Маша поняла, почему. В коридоре у окна соседка по палате ей призналась: «Знаешь, почему я не представилась тебе? Не хотела женским именем. А ты мне немного нравишься. Я… непонятно, что. Хотя, сложно об этом говорить. Я – среднего пола, в общем. И мысленно зову себя Эйджен. И ты меня так зови. Для подбодрения моего духа. В общем… я – девочка, которая хочет быть мальчиком. Смешно? Ну… вот, потому и суицид, – и она показала Марии порезанные до крови руки. Раны были уже слегка поджившие, но глубокие.

– Это – не выход, – ровным голосом заметила та.

– Я знаю. Я теперь это понял, – ответила Эйджен.

С этих пор Маша в разговорах с Эйджен стала уклоняться от употребления по отношению к ней глаголов в прошлом времени. Сказать «ты пошел» или «сделал» и т. п. она не могла: язык не поворачивался, но и обидеть женскими «пошла» и «сделала» – тоже. Приходилось словесно маневрировать. А сама Эйджен говорила о себе, как о мальчике, используя «мужские» глаголы.

– Ты куришь? – спросила после обеда в общей «столовке» Эйджен.