Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

Эмский Виктор

– Э-э... и что - и все?.. А мораль?

– Обижаете, - сказал Тюхин, - я же - аморальный...

– Ну да, ну да... В таком случае, - Зоркий сменил ногу, - в таком случае - нельзя не отметить возросшее поэтическое мастерство. Это - примо. Секондо: как сказал бы наш общий знакомый Вовкин-Морковкин: ниль адмирари, что в переводе с божественной латыни означает: ничему, Тюхин, не следует удивля...
– Ричард Иванович не договорил. Крайнее, граничащее с паническим ужасом, изумление промелькнуло

на его подвижном лице, тотчас же преобразившись в восторг, каковой в свою очередь сменился тихой покаянной улыбочкой.

– Увы, увы!
– развел он руками.
– Недооценил!.. Действительность, как говорится, превзошла все ожидания! Поразительно!.. Э... Уму непостижимо! Как гром... э... среди ясного... Но как?!

– Да полно вам, - заскромничал Тюхин и, как всегда, невпопад, поскольку адресовался Ричард Иванович вовсе не к нему.

– Голубушка! Благодетельница!
– с риском опрокинуть плавсредство, привскочил бесштанный лицемер.
– Сие не более, чем променад. Прогулка... м-ме... на лоне. Попытка уединения для поэтических экзерциций...

– Кто?! Кто зачинщик?.. Кто замок сбил?
– загремело позади сидевшего спиной к берегу Тюхина и мерзавец Зоркий ткнул в своего спутника указательным пальцем:

– Он!.. Он, Даздраперма Венедиктовна!.. Да ловко так: бах! бах!
– и в яблочко! Уж такой стрелок, такой снайпер-с!..

– Как же, как же, - прозвучало с берега, - уж чего-чего, а бабахать он мастак. И Идейку вон - разбабахал... Эй, Тюхин, чего не повернешься, али шею надуло?.. Слышь, прынц датский?..

Скорбно вздохнув, Тюхин поменял позицию.

Она стояла на самой кромке земляного обрывчика - демилитаризованная такая, в скромном домашнем халатике, встрепанная, похудевшая, подурневшая, в трупных пятнах беременности, брюхатая - Господи, Господи, Господи!
– с допотопным ППШ в руках, с "беломориной" в уголочке горестного рта, неприлично расшаперившись, она стояла на фоне стены - о нет, не града Китежа, совсем-совсем другой!
– и глаза ее - большущие и навытаращь, как у восковой персоны царя Петра Алексеевича, - смотрели на Тюхина по-матерински грустно, с осуждением.

– Смекаешь, стрелок ворошиловский, чья работенка? Попал, попа-аал! Под самое сердце пульнул, проклятущий!..

– Силы небесные, да что же это?!
– прошептал Тюхин.

А ведь и было, было с чего помутиться взору, повредиться разуму! Там, за Даздрапермой Венедиктовной, по облупленной, в кирпичных проплешинах, штукатурке - черным по белому - намазюкана была указующая стрела с пояснительной - для совсем уж непонятливых - надписью:

"НА БРУКЛИНСКИЙ МОСТ И ДАЛЕЕ

В СТРАНУ ПЕРВОЙ ПУГОВИЦЫ"

– Но ведь этого... этого же не может быть!

– А я, думаешь, почему повелела

медаль отчеканить: "Небываемое - бывает!", думаешь, не поэтому?! А ну-кося ответствуй, душа из тебя вон, любишь али нет?..

И Тюхин потупился:

– Ну это... ну вобщем-то - сочувствую...

– Сочу-увствуешь?! Ах, сочувствуешь?! Нам ли не знать консистенции твоих чувств, мин херц?! Те ли чувства твои, Тюхин, аки в жопе вода! Они, говнюк ты этакий, навроде стрючка твово соседа - и трех секунд не держатся!..

Ричард Иванович шмыгнул носом.

– А посему, - голос ее окреп, - а посему - даю тебе, коварному изменщику, последний и решительный шанс! Скажешь "да" - погневаюсь и прощу, в супружескую постелю пущу, скажешь "нет" - воспрещу, из автомата в расход пущу!..

– Ах, что за аллитерации! А рифмы, рифмы! Вот оно, Тюхин, - мастерство-с!
– встрянул Ричард Иванович.
– Слушайте, солнышко ненаглядное, ну что вам стоит - ах, ну скажите же... ах, ну сами же знаете что - ведь убьет же!..

– Истину твой сообщник молвит - убью!
– сверкнув очами, подтвердила самозванка, в засаленном шлафроке, лахудра, неумытая, непричесанная.

Эх, не следовало, ни в коем разе не стоило ей, дуре необразованной, говорить это Витюше Тюхину - бессмертному гению, ветерану Кингисеппской битвы, человеку хоть и доброму в глубине души, но крайне эмоциональному, вспыльчивому. Да, друзья мои, время от времени на него, что называется, "находило". Опять ему, лошаку необузданному, шлея под хвост попала!" говорила в таких случаях его терпеливая законная супруга. И была права! На что только не был способен он в подобных состояниях!..

– Убьешь, говоришь?! А ну!.. А ну - попробуй!
– И он, чертушко отчаянный, встряхнув поседевшим чубчиком, встал-поднялся в утлом челне с таким последним на свете названием - "Надежда".
– Так вот же тебе мое слово, о жалкая!
– дерзко воскликнул он, ни себя, ни Ричарда Ивановича не жалеючи, - о нет и еще раз - нет!

И, как камешек вприпрыжку, - отголосочками, ауками - понеслось это роковое тюхинское словцо над растуманившейся водной артерией: "Нет... нет... нет... нет...".

– Да-да-да-да!
– возразил автомат Даздрапермы Венедиктовны и Тюхин, отчаянно рванул на издырявленной своей груди трофейную гимнастерочку, сверкнул, елки зеленые, обыкновенным таким, не серебряным даже крестиком из письменного стола Марксэна Трансмарсовича, и, качнув зыбкую лодчоночку, исторг из души:

– Эх, кто сказал, что однова живем?! Ты, что ли, кишка слепая?

– Я?!
– ахнул Ричард Иванович, схлопотавший пулю в живот.

– Эх-ма!..

– Эх, ма-ма!..

– А ну - не ныть, держать хвост пистолетом!