Без ума от графа
Шрифт:
— Да, — ответила Сесили. — Она не выйдет за вас, если вы не станете за ней ухаживать. Розамунда выглядит как ангел, но может быть и упрямой. Кроме того, у нее, как и у вас, тоже есть гордость.
Но тут Сесили, разглядев его наряд, пришла в ужас, точно так же как и ее хлыщеватый кузен.
— Боже, что у вас за наряд?
И она о том же.
— Послушайте, леди Сесили. У меня нет времени на обсуждение моего наряда — по-моему, все это выеденного яйца не стоит. Итак, если вам больше нечего сказать...
Она не
— Нам надо заняться вашим гардеробом.
«Нам»? — удивился про себя Гриффин.
— Нет! — возразил он. — Мне лично ничего не надо. Мой гардероб меня полностью устраивает. Я приехал в Лондон не ради одежды, а ради леди Розамунды. Не пора ли положить этому конец?
Сесили нахмурилась:
— Вы так ничего и не поняли!
В голову Гриффина пришла неожиданная мысль: не считая его сестры, похоже, эта была вторая леди, у которой его внешность не вызывала ни страха, ни откровенной неприязни.
Да, любопытные все-таки эти Уэструдеры.
Он немного отвлекся, но тут же опять сосредоточился.
— Ничего не выйдет; я не собираюсь ухаживать за леди Розамундой.
Он прошел мимо девушки. Когда он уже стоял возле дверей, она окликнула его.
— В таком случае возвращайтесь к вашим свиньям и коровам, лорд Трегарт, поскольку не сможете завоевать ее благосклонность.
Обернувшись, Гриффин оскалился — и наконец-то она испугалась его. Тихо вскрикнув, отпрянула назад, инстинктивно подняв руки к груди, как бы защищаясь. В глазах появился страх.
Ее слова обозлили его, скрипнув зубами, он бросил:
— Посмотрим.
И вышел из комнаты.
«Боже, зачем я послушалась маму, зачем только согласилась?»
В художественной мастерской, расположенной в доме маркиза Стейна, на невысоком возвышении стояла Розамунда. Одной рукой она обнимала греческую вазу, а другую грациозно изогнутую держала над головой. Небольшой кусочек ткани — таким был весь ее наряд, — как опасалась Розамунда, мало прикрывал ее тело. По настоянию маркизы она сняла все, и под нарядом, кроме прозрачной сорочки, больше не было ничего.
— Жаль, что ты такая высокая, — с сожалением заметила леди Стейн. — Настоящая амазонка. Дорогая, ты не против, если поместить подкладку чуть пониже твоей талии? Да, хорошо бы сделать руки более нежными и округлыми. Франсуа, как вы думаете, вы сможете исправить кое-какие недостатки в фигуре моей дочери?
Язвительная усмешка скрывалась в уголках губ маркизы.
— В молодости у меня не было подобных изъянов.
Розамунда покраснела от обиды и принялась успокаивать себя: не волноваться; что бы ни говорила мать — не обращать на это никакого внимания.
Избитое, старое заклинание, как обычно, оказалось действенным.
«У меня нет никаких изъянов», — твердила про себя Розамунда. Что поделаешь, диета
Впрочем, Розамунда едва удержалась от искушения уколоть мать вопросом: почему же в таком случае позирует не она сама, а дочь, если у той столько недостатков?
Увы, воображаемая язвительная насмешка не помогла. Давнее, закоренелое чувство собственной вины и ущербности овладело Розамундой.
Впрочем, ее утешало одно обстоятельство: никто, кроме матери и художника, не будет знать, кто стал моделью для созданного художественного образа. Месье Франсуа вместо ее золотистых волос нарисует темные, как у леди Стейн, и придаст лицу классически красивые черты ее матери, которая предстанет в виде богини или нимфы.
Откровенно говоря, Розамунда не замечала никаких недостатков в материнской фигуре, раздражало ее совершенно другое: маркиза была просто одержима одной идеей — во что бы то ни стало сохранить красоту юности. Больше всего огорчений маркизе доставляла кожа. Несмотря на все старания, на обилие применяемых косметических средств, кожа не была такой же упругой, мягкой и нежной, как в молодости.
Ей было искренне жаль мать. Для Нериссы Уэструдер, леди Стейн, собственная красота была единственной драгоценностью, так сказать, мерилом представления о собственной значимости. И если все остальные видели в ней по-прежнему прекрасную женщину, то Розамунда знала, с какой горечью мать осознает, что красота с годами уходит, утекает, словно вода между пальцами, и ничего тут нельзя поделать. Этот составной портрет, по сути, был очередной, отчаянной и трогательной, попыткой удержать молодость.
В мастерской было прохладно, несмотря на яркие солнечные лучи, льющиеся сквозь широкое окно. Розамунда поежилась, по коже поползли мурашки. Ей стало неуютно, это ощущение усилилось, когда она заметила, что соски отвердели и стали видны сквозь легкую ткань.
Однако то, что волновало ее, нисколько не трогало художника. Он с головой ушел в работу. Недовольно хмуря брови, он бросил:
— Поднимите урну чуть повыше, мадемуазель. Еще выше. Да, вот так. Мне надо работать быстро, быстро, пока не ушло освещение.
Розамунда задумалась, размышляя над тем, как с годами среди любовников ее матери становилось все меньше аристократов и все больше мужчин, чьими главными достоинствами были молодость и красота. Взять хотя бы лакея у входа: он был вызывающе красив. Интересно, знал ли Франсуа, что у него появился соперник?
Или ему все равно?
Размышляя о многочисленных любовных связях леди Стейн, от растерянности можно было прийти в сильное недоумение.
Насколько выше? У нее уже болела рука, нос чесался, а венок из цветов и растений, который леди Стейн водрузила ей на голову, неприятно колол кожу.