Бездна голодных глаз
Шрифт:
И я догадался, что это — Книжный Ларь.
Нет, не догадался. Я это знал.
И народу вокруг собралось на этот раз очень-очень много. Вплотную к столбу стояли белые балахоны — Страничники.
А у столба…
У столба стояла МАМА!
— Мама!!! — завопил я что было сил, но она меня тоже не слышала.
Никто меня не слышал.
Словно и не было меня вовсе.
Я убеждал себя, что это просто сон, или бред, или глупое видение — но это не был просто сон, и от этого мне стало еще страшнее.
Толпа молчала.
Потом открылась
— Глава! — пронеслось по собравшимся.
Один из Страничников услужливо подал Главе незажженный факел; человек в бело-серебряной одежде тронул его, и факел зажегся сам по себе, а Глава медленно двинулся к столбу, у которого застыла мама.
Подойдя, он обернулся, и я сумел разглядеть его лицо.
— Папа? — прошептал я. — Папа, что ты делаешь? Это же мама!
Мой крик заметался между белыми людьми, разрушая видение… нет, не крик — шепот… тишина…
…а потом все исчезло, и я увидел над собой встревоженное лицо Бакса.
— Дядя Бакс… — выговорил я. Слова давались мне с трудом. — Нам в Ларь идти надо. Там…
Кругом стояли люди. Черч, Вила, Пупырь… Свидольф-Страничник…
Я видел, что они не понимают.
— Дядя Бакс, Вила, — дайте мне руки, я вам покажу! Там — мама…
34
Книга — жизнь, по которой
мы проходим с тоскою,
надеясь, что кормчий
без руля проведет наш корабль.
Что, финала, небось, ждете? Развязки? Не врите, по глазам видно — ждете… Как удавы — добычу. Вон у вас глаза какие — нетерпеливые. И обманчиво-сонные, словно и не вы это вовсе, и не ждете, и вообще здесь совершенно ни при чем… Это все потому, что вы не звери и тем более не книги; люди вы, и этим все сказано, и хорошее, и разное…
Люди вы. Вот и листаете страницу за страницей, даже не задумываясь о том, что сама книга отнюдь не жаждет завершиться; что для нее иной финал — хуже смерти, потому что за ним — пустота, скука и больше ничего.
Люди вы. Вот и живете завтрашним днем, в отличие от зверя, для которого есть лишь вечное «сейчас», а все это ваше «завтра», или «послезавтра», равно как и ваши книги — штука несъедобная и бесполезная, а то и несуществующая.
Люди вы, а не книги; впрочем, не всегда…
Ведь сказал же кто-то из ваших великих:
— Не верьте словам и знакам…
Может, это Я сказала, а он украл?
Эх, вы…
…Через мгновение Книжный Ларь сотрясся до основания от неистового рева. Потому что на белых простынях Обряда Чистописания, среди Знаков, в экстазе образующих Слова и Фразы, возник совершенно посторонний человек.
Не Человек Знака.
Просто человек.
Как с неба свалился.
И клочья Переплетного тумана метались в воздухе…
А
Худенькая женщина испуганно озиралась по сторонам, инстинктивно прижимая к груди удлиненный сверток, висевший у нее на шее и похожий на стручок неведомого дерева; женщина стояла и словно не замечала, не понимала — где она, что она, зачем она?!.
А вокруг уже задвигались, засуетились потрясенные святотатством Страничники, Господа Фразы, Хозяева Слова, Люди Знака…
САГА О МЕЧЕ, КОТОРОГО НЕТ
— Над башней пляшут языки огня,
Пора расстаться с праздничным нарядом.
— Пожалуйста, не забывай меня:
Мы в день последней битвы встанем рядом.
1
Если бы Ингу спросили — как это все произошло? — она бы мало что смогла ответить, кроме: «Пришел Бредун, взял меня за руку и повел». Пришел, взял и повел. И все. Когда ожидание сменяется действием — мы зачастую все еще ждем и не успеваем сразу понять, что ждать-то, в сущности, уже нечего. Если бы Ингу спросили… Но ее никто не спрашивал. И дело обстояло действительно так.
Пришел Бредун — непривычно серьезный и сосредоточенный — молча взял Ингу за руку, мельком глянул, при ней ли нож, и повел ее прочь от хутора. Наверное, он вел ее короткой дорогой, если можно предположить, что у этого Бредуна были короткие дороги — и Инга не успела оглянуться…
Вернее, она успела оглянуться. Только это ни к чему ни привело. Вкрадчиво зашелестела сухая осока, плеснула рыба в свинцово-замершей реке, и белесые пряди Переплета обвили чахлые сосны поблизости, переползли через спящую воду и зазмеились по дальнему берегу, пересекая чужой мир, отгораживая добычу, попавшую в туманную паутину.
Они уже пришли. Инга узнала бы это место с завязанными глазами.
Неподалеку, у самого края Переплета, горел костер. Он немилосердно дымил и вообще напоминал не костер, а угасающее кострище; тлеющие угли, подернутые серым пеплом и золой, и изредка вспыхивающие языки пламени.
У костра валялся уже знакомый Инге франт — Момушка. Он был по-прежнему неестественно чист и аккуратен, только сменил пижонский галстук на крохотную черную бабочку. Дальше горел еще один костер, и еще, и у каждого костра кто-то сидел, а от одного из них Инге даже помахали рукой, но она не разобрала — кто именно.
Инге почему-то очень хотелось, чтобы это был азиат-оборванец, которого звали Марцеллом.
Момушка приподнялся на локте и расплылся в ехидной ухмылке.
— Что, Сарт, билет в один конец выписывать явился, — засмеялся он. — Давай, давай, доброе дело карман не тянет…