Бездомники
Шрифт:
Субъектъ въ ситцевой кацавейк умолкъ.
II
Совсмъ стемнло. Какой-то темносрой шапкой нависло небо надъ узкой улицей. Въ воздух моросило и мшало свтить городскимъ фонарямъ. Толпа около ночлежнаго пріюта все увеличивалась. У входа ночлежники стали становиться въ хвостъ. Слышались ссоры изъ-за мстъ, спорили, кто раньше пришелъ, кому стоять ближе ко входу въ пріютъ. Какого-то подростка отколотили. Онъ заревлъ и продолжалъ плакать. Появился городовой, увидалъ
Въ толп говоръ.
— Вотъ со своего кошта одинъ и долой. На казенные хлба попалъ.
— Пьяныхъ въ участкахъ не кормятъ. Я сиживалъ. Только ночлегъ. А на утро иди на вс четыре стороны.
— Все равно пятачокъ въ карман. Вдь за ночлегъ-то онъ отдалъ-бы пятачокъ.
— Какъ-же, дожидайся!
Еще съ четверть часа томительнаго ожиданія.
— А который теперь, къ примру, часъ? — задаетъ кто-то вопросъ. — Пора-бы ужъ впускать насъ.
— Теперь скоро, — отвчаютъ кто-то. — Вонъ народъ отъ всенощной пошелъ.
— Отъ всенощной. А ты почемъ знаешь, что это отъ всенощной? Нешто у нихъ на лбу написано?
— Гурьбой идутъ. Сейчасъ видно. Все не было, не было никого на улиц и вдругъ хлынули. Отворяютъ. Видишь? — слышится радостное восклицаніе.
И дйствительно двери распахнулись и толпа двинулась въ корридоръ, толкая другъ друга.
Звякаютъ мдныя деньги о стойку. Приказчикъ выдаетъ билеты.
— Хорошо пахнетъ, — шепчетъ кто-то въ затылокъ подвигающемуся передъ нимъ впередъ. — Сегодня, стало-быть, щи на ужинъ, а не каша.
— Да каша-то, братецъ ты мой, вкусне.
— Кому что. А я люблю хлебово. Только-бы горячее было, да посолоне.
— Здсь соли вволю…
Черезъ нсколько минутъ стучатъ ложки о чашки, за длинными столами слышно всхлебываніе, чавканье, уста жуютъ. Ночлежники кормятся передъ отправленіемъ ко сну. Здсь тоже очередь. Кормятъ партіями. Одни смняютъ другихъ. Покончившіе съ ужиномъ обтираютъ ладонью усы и бороды.
Слышится сожалніе:
— Хорошо и горячо, да мало. Только растравило горло.
— За пятакъ съ ночлегомъ и это благодать, — отвчаетъ кто-то. — Конечно, тутъ надо подкармливаться отъ себя. У меня баранки есть на закуску.
— Такъ то у тебя. Вишь ты какой запасливый. А я на-легк пришелъ.
Ночлежная мало-по-малу наполняется. Нары съ койками занимаются по нумерамъ. Тускло свтятъ съ потолка дв керосиновыя лампы. Въ дополненіе къ нимъ горитъ каминъ. Около него просушиваются. Нкоторые ночлежники тотчасъ-же разулись и потрясаютъ передъ огнемъ онучами, обувью. Вывтррнное для ночлега помщеніе быстро начинаетъ пропахивать прлью, потомъ, кислымъ запахомъ овчины.
На нарахъ на двухъ койкахъ рядомъ уже залегли — ситцевая кацавейка и форменное пальто, потерявшее свой первоначальный видъ и цвтъ. Они раздваются, кладутъ свою одежду подъ голову и знакомятся.
— Такъ купеческое отродье ты, значитъ, — говоритъ
— У-гмъ… — издаетъ звукъ кацавейка, разсматривая пальцы на своихъ ногахъ. — Стеръ ноги-то какъ! Шестьдесятъ вдь верстъ отмаршировалъ, а обувь балетная…
— И кадетъ ты золотой роты, — продолжаетъ форменное пальто.
— Онъ самый.
— Спиридономъ поворотомъ называемый.
— Вотъ, вотъ.
— Ну, и я то-же самое. Молебны-бы мн пть, по похоронамъ кутью съ изюмомъ сть, а вотъ я по нсколько разъ въ году странствую изъ мста приписки въ Питеръ обратно. Ты чудовской, что-ли?
— Нтъ.
— Ну, такъ кронштадтскій?
— Нтъ.
— Лужской не можешь быть, потому я самъ лужской приписки и тебя-бы зналъ.
— Шлиссельбургскій я, шлиссельбургскій. Шлиссельбургъ-то ты и забылъ. Шлиссельбургской золотой роты я кадетъ… Спиридонъ поворотъ, — отвчала ситцевая кацавейка.
— Который разъ въ Питеръ пришелъ въ ныншнемъ году?
— Съ весны третій… Лтомъ у насъ ивъ Шлиссельбург не очень худо. Богомольцы у Казанской, на пароходной пристани есть заработокъ.
— Ну, а я второй прибрелъ. Намъ изъ Луги далеко. Что кронштадтскимъ, что колпинскимъ, что шлиссельбургекимъ — шаль.
— Ну, не больно-то и шаль, коли изъ Шлиссельбурга. Шестьдесятъ верстъ шагать. А тянетъ сюда. Вотъ завтра объявлюсь передъ родственничками.
— Обрадуются?
— Въ ужасъ впадутъ, когда приду въ лавку вотъ въ эдакомъ наряд, протяну руку и буду просить на сткляночку съ килечкой. Первый визитъ къ отцу.
— Не любитъ?
— Кто-жъ любитъ срамъ! Сейчасъ разговоръ: сынъ приходилъ во вретищ, руку протягивалъ, милостыню просилъ. А я во второй разъ нанесу визитъ. Разговоръ еще пуще. Потомъ покажу свой срамъ и передъ другими сродственничками. Въ рынокъ приду! въ рынк по лавкамъ сродственничковъ пройдусь съ рукой и буду на сткляночку съ килечкой просить. Потомъ по знакомымъ… А разговоръ-то пуще, огласка-то шире.
— А какъ подаютъ? — поинтересовалось форменное пальто.
— Подаютъ-то при стрльб сродственники мало, никто больше двугривеннаго не даетъ, а рубля-то я и не видалъ и не запомню. Разв кто велитъ зайти домой да обноски дастъ…
— А ты обноски въ оборотъ?..
— Само собой. Нельзя-же мн жить безъ расходнаго капитала, — отвчала ситцевая кацавейка. — Но дло, другъ, не въ этомъ. Надо конца ждать. Конецъ внчаетъ дло. Какъ сраму этого самаго наглотаются — сейчасъ отецъ черезъ приказчика объ отступномъ переговоры вести начнетъ: сколько возьмешь, чтобы изъ Питера исчезнуть? Сколько возьмешь, чтобы избавить насъ отъ срама? Ну, и говоришь цну.
— Такъ, такъ… Ловко. Ну, а сколько-же заполучить можешь?
— Да нынче лтомъ одинъ разъ сорокъ взялъ, въ другой разъ пятьдесятъ.