Бездомники
Шрифт:
«Ну, а теперь можно и закусить чмъ-нибудь кисленькимъ и солененькимъ», — ршилъ онъ, сладко сплюнулъ, отеръ губы рукавомъ и, направившись въ закусочную, спросилъ себ скоромную селянку на сквородк. Содержатель състной лавки, старикъ, тотчасъ-же узналъ его, вышелъ изъ-за стойки и подошелъ къ нему.
— Никакъ Пудъ Чубыкинъ? — сказалъ онъ, всматриваясь въ постителя.
— Онъ самый… — произнесъ Чубыкинъ мрачно.
Хмель никогда не приводилъ его въ веселье.
Старикъ покачалъ головой и сказалъ:
— Вотъ поди-жъ ты! А про тебя говорили, что ты умеръ.
— Какъ
— Грхи! И смерть-то тебя не беретъ. Другой-бы съ твоей жизни три раза померъ. Ты что-жъ это селянки спросилъ? Въ подаяніе, что-ли? Въ подаяніе селянки много. Она двугривенный стоить. А ты пошь каши.
— Нтъ, за-деньги.
— Ну, то-то! Разбогатлъ, значитъ? Понастрлялъ. Да и то сказать: здсь въ рынк все знакомые у тебя. Иной изъ-за сраму подастъ. То-то папенька-то, я думаю, обрадовался такому сыночку! Заходилъ къ отцу-то? Показалъ ему свой ликъ распрекрасный?
— Оставьте меня, старикъ, въ поко. Я гость, я за свои деньги пришелъ, — совсмъ ужъ мрачно отвчалъ Чубыкинъ. — И чего ты привязываешься?
Чубыкинъ пьянлъ. Подали селянку. Теплая комната закусочной, горячая да согрла его, иззябшагося съ утра, и онъ сталъ дремать. Черезъ минуту, уткнувъ голову въ положенный на столъ руки, онъ заснулъ, но тутъ подошелъ къ нему слуга закусочной, растолкалъ его и наставительно сказалъ:
— Безобразно. Тутъ не постоялый дворъ, а закусочная и чайная. Иди спать въ другое мсто.
Чубыкинъ проснулся, потянулся, всталъ изъ-за стола и, разсчитавшись за селянку, вышелъ изъ закусочной.
Закусочная была около рынка, стало быть и около того дома, гд помщайся магазинъ отца Чубыкина, а во двор жилъ и самъ отецъ его. Только что Пудъ Чубыкинъ сдлалъ нсколько шаговъ и хотлъ зайти въ колбасную лавку, чтобы попросить милостыню, изъ воротъ этого дома вышла его мачиха. Это была небольшого роста молодая, блдная, худенькая блондинка, очень миловидная. Одта она была въ бархатное пальто съ куньей отдлкой, въ куньей шапочк и съ куньей муфтой. Вышла она изъ воротъ, робко посмотрла по сторонамъ и тихо пошла по тротуару.
Увидавъ ее, Чубыкинъ вздрогнулъ. Вся кровь бросилась ему въ голову.
— Елена… — прошепталъ онъ и, ускоривъ шагъ, пошелъ за ней.
Какъ его, такъ и ее тотчасъ-же замтили изъ рыночныхъ лавокъ на противоположной сторон улицы и слдили за ними. Онъ былъ пьянъ и не замчалъ этого. Поровнявшись съ ней, онъ произнесъ:
— Елена… Это я… Здравствуй, Елена.
Она обернулась взвизгнула и бросилась въ сторону, замахавъ руками.
— Уходи, уходи! Бога ради, уходи! — бормотала она.
— Голубушка, я не прокаженный. Я только поклониться теб, повидаться съ тобой. Изъ-за тебя погибаю.
— Уходи, ради самого Господа! Видишь, на насъ изъ лавокъ смотрятъ.
— Да вдь на улиц, милушка. На улиц-то можно, благо такой случай вышелъ, — не отставалъ Пудъ Чубыкинъ.
Она стояла, прислонившись спиной къ дому, смотрла на Пуда испуганными глазами и шептала:
— Пожалй меня, Пудя… Отойди. Вдь сплетни начнутся… Донесутъ… И опять мн страдать.
— Ну, хорошо, хорошо… Съ меня довольно…
— Переходи на ту сторону улицы, пожалуйста переходи. Когда ты пришелъ въ Петербургъ, безумный? Безумный и несчастный!
— Вчера, Еленушка.
— Ахъ, въ какомъ ты ужасномъ вид! Переходи, переходи на ту сторону… А я ужъ пойду обратно домой, чтобъ сплетенъ не было, чтобъ видли, что я домой… Вотъ теб рубль, возьми… Только не пей больше, Пудя, не пей. Ты опять пьянъ.
— Подъ такой звздой родился.
Она ползла въ карманъ, вынула оттуда рубль, сунула Пуду Чубыкину въ руку и почти побжала къ дому, гд жила, и бросилась подъ ворота.
А на противоположной сторон улицы на тротуар вышедшіе изъ лавокъ приказчики смялись, когда Чубыкинъ переходилъ къ нимъ.
— Молодецъ, Пудъ! Мачиху поддлъ. Покажи- ка, сколько она теб дала?
— Мер-р-рзавцы! — закричалъ на нихъ Чубыкинъ. — Чего вы гогочете? Надъ чмъ сметесь? Вы душу, душу мою не жалете! Надъ ней глумитесь! Ее терзаете! Вы знаете, что это за женщина для меня, и надо мной сметесь.
— Вовсе не смемся, а говоримъ, что ловко поймалъ, ловко подстрлилъ, — сказалъ кто-то изъ приказчиковъ въ свое оправданіе.
— Любовь моя! Любовь! И изъ-за нея погибаю! — вопилъ пьянымъ голосомъ Чубыкинъ.
— На пятачокъ, утешься! Возьми… — протянулъ ему кто-то монету изъ толпы.
— Брысь! Прочь! Не надо мн твоего подаянія, безсердечная тварь! — крикнулъ Чубыкинъ, заложилъ руку за бортъ пиджака и зашагалъ по тротуару, удаляясь отъ лавокъ.
VII
На Невскомъ блистало уже электричество, когда Пудъ Чубыкинъ пришелъ къ Гостиному двору. Хмель у него изъ головы уже вывтрился, тянуло опять къ вину, но онъ удержался, сказавъ себ:
«Лучше-же я выпью въ компаніи съ лужскимъ кадетомъ, котораго общалъ попотчивать, если хорошо настрляю. Какъ его? Поповичъ… Кутья». Онъ сталъ припоминать его фамилію. «Серапіонъ Скосыревъ», — вспомнилъ онъ.
Чубыкинъ шелъ, не торопясь. Въ карман его побрякивало около двухъ рублей, капиталъ, какого у него давно уже не было. По дорог на Невскій онъ сталъ заходить въ мелочныя лавочки за милостыней. Тамъ не отказывали, но давали только по копйк или по полукопйк, и вслдствіе такой малой подачки Чубыкинъ уже бросилъ заходить — онъ чувствовалъ себя достаточно богатымъ, ему и на вино, и на ночлегъ хватало. Въ карманахъ его пиджака лежали у него, кром того, три черствыя полуторакопечныя булки, которыя ему подали въ булочныхъ. Выйдя на Невскій, Чубыкинъ изображалъ изъ себя уже прогуливающагося. Онъ останавливался передъ освщееными окнами магазиновъ и разсматривалъ выложенные и вывшанные на окнахъ товары. У оконъ магазиновъ прохожіе косились на него, сторонились, нкоторые придерживались даже за карманы, думая, не воръ-ли это карманникъ. Дабы разубдить въ противномъ, Чубыкинъ у двухъ-трехъ такихъ прохожихъ попросилъ на хлбъ и на ночлегъ. Одинъ порылся въ кошельк и далъ гривенникъ, другой отказалъ, третій пригрозилъ городовымъ.