Бездомники
Шрифт:
Онъ вспомнилъ, какъ ласково относились къ нему въ лавк ихъ обычные покупатели, и въ ушахъ его звенли ихъ фразы:
— А, молодой хозяинъ! А ну-ка, молодой хозяинъ, отвсь-ка мн пару фунтиковъ сахарку… Да съ корочками, голубчикъ, съ корочками, чтобъ повыгодне было, потому мн для прикуски.
Маленькій Пудъ ухмылялся во всю ширину своего лица, отодвигался застнчиво отъ прилавка и щекоталъ за ухомъ кота, а приказчикъ отвшивалъ требуемое.
— Ну, теперь лимонъ. Молодой хозяинъ, лимончикъ мн, лимончикъ. Что-жъ ты съ покупателемъ-то, другъ, не занимаешься?
Покупатель глядлъ ласково, любовно щурился какъ-то на маленькаго Пуда.
Взглядывалъ на Пуда и приказчикъ и, подавая покупателю лимонъ, говорилъ:
— Недавно онъ у насъ въ лавк. Только еще приглядывается. Гд-жъ ему!
— Первенецъ? Старшій у отца? — интересовался покупатель.
Онъ, Пудъ, продолжалъ молчать и щекоталъ кота, а приказчикъ опять отвчалъ за него:
— Передъ нимъ дочка. Та на годъ старше его. А посл него двое махонькихъ есть.
— Маменькинъ сынокъ? Поди, балуетъ мать-то?
— Не приведи Богъ какъ. Не хотла и въ лавку отпускать, да ужъ папаша приструнилъ.
Покупатель расплачивается за сахаръ, за чай, за лимонъ и бормочетъ:
— Ну, что-жь, привыкай при отцовскомъ дл, веди себя хорошенько… Старайся… Выростешь большой — отцу подмога будешь.
«Отцу подмога», — повторяетъ про себя Пудъ Чубыкинъ, и въ душ его что-то шевелится. Ему длается горько, горько за себя. Какая-то болзненная спазма сжимаетъ ему горло. Онъ еще разъ смахиваетъ съ глаза слезу и отворачивается отъ фруктовой и колоніальной лавки своего отца, машетъ рукой и входить въ щепянную лавку, находящуюся въ рынк.
IV
— Подайте отставному торговцу на сткляночку съ килечкой… — произнесъ Пудъ Чубыкинъ, скромно остановись у дверей лавки около цлой пирамиды, нагроможденной изъ деревянныхъ лоханки, ушатовъ, корытъ и ведеръ. — Иззябъ, погрться надо.
Приказчикъ съ сдой бородой, въ суконной чуйк на овчин, продававшій что-то какой-то женщин, поднялъ голову и воскликнулъ:
— А, Пудъ Савельичъ! Давно-ли въ Питер? Когда объявился?
Пудъ Чубыкинъ какъ-то весь передернулся — привычка, пріобртенная имъ при прошеніи милостыни — и оскабился всмъ своимъ опухшимъ лицомъ съ синякомъ подъ глазомъ.
— Вчера около полудня по липовой чугунк съ курьерскимъ поздомъ пріхалъ, — отвчалъ онъ.
— Съ Валаама?
— Никакъ нтъ-съ, изъ Шлиссельбурга Спиридономъ поворотомъ.
— А говорили тутъ, что тебя твой отецъ въ монастырь на Валаамъ на покаяніе упряталъ.
— Папашенька мой не иметъ надо мной теперь никакой власти, съ тхъ поръ, какъ я посадскимъ объявился. Меня полиція приписала теперь къ шлиссельбургскимъ мщанамъ, и я самъ по себ. Я вольный казакъ. Не оставьте.
Онъ опять весь передернулся и просительно склонилъ голову на бокъ.
Приказчикъ ползъ въ выручку, досталъ оттуда мдякъ и подалъ его Чубыкину.
— Обыкновеннымъ нищимъ подаемъ
— Благодаримъ покорно.
Чубыкинъ хотлъ уходить.
— Постой… — остановилъ его приказчикъ. — Все еще малодушествуешь? Все еще пьешь?
— Да ужъ это моя тропинка до могилы. Дай вамъ Богъ здоровья.
Чубыкинъ опять сдлалъ движеніе, чтобы выйти изъ лавки.
— Погоди… Чего бжишь! Передъ отцомъ-то уже объявлялся? — задалъ ему вопросъ приказчикъ.
— Въ вашу лавку — въ первую. Къ отцу потомъ. Отецъ добромъ не подастъ. Съ него надо нахрапомъ брать. Прощенья просимъ.
Черезъ минуту Чубыкинъ входилъ въ мясную лавку, находящуюся рядомъ съ щепенной.
У входа за ясневой конторкой виднлся хозяинъ лавки, среднихъ лтъ мужчина въ бломъ передник поверхъ чуйки и въ суконномъ картуз. Чубыкинъ сдлалъ ему подъ козырекъ, приложивъ красную руку около праваго виска къ своей войлочной шапк, и произнесъ:
— Михаилу Акимычу особенное… Пожертвуйте прежнему сосду гривенничекъ на сткляночку съ килечкой…
— Ба! Пудъ! Опять въ Петербург? Да вдь тебя, говорятъ, только что выслали въ Шлиссельбургъ, — сказалъ онъ.
— А вы думаете, Михайло Акимычъ, тамъ нашему брату, посадскому, сладко живется? Ой-ой! Время осеннее. Богомольцы перестали здить. Прозжихъ черезъ Шлюшинъ тоже не перевалило. Стрляй, не стрляй — ничего не очистится.
— И все еще виномъ балуешься? Вишь, ликъ-то какъ у тебя перекосило! Пора-бы это теб, Пудъ, все бросить.
— Бросить. Хе-хе-хе… Михайло Акимычъ… А вдругъ кто найдетъ, если я брошу?.. На вкъ несчастный человкъ будетъ. Пожертвуйте отъ щедротъ своихъ, что не жаль…
— Изволь. Только вдь теб на вино. Пользы отъ моей жертвы никакой не будетъ.
— И не скрываю-съ, что на вино. Не обманываю, не надуваю, не гршу.
— Вотъ теб гривенникъ. А только ты лучше купи сайку съ печенкой, да пошь хорошенько.
— Солененькаго нашему брату лучше, Михайло Акимычъ. Вотъ возьму я селедочку за пятачокъ…
— Да брось ты это, наплюй… Побаловалъ и за щеку… Примирись съ отцомъ.
— Отецъ и я, Михайло Акимычъ, все равно, что небо и земля. Какъ земл съ небомъ не сойтись, такъ и мн съ нимъ. Желаю добраго здоровья, — поклонился Чубыкинъ, пятясь къ двери.
— Поклонись ему, повинись передъ нимъ, — продолжалъ хозяинъ мясной лавки.
— Мн передъ нимъ виниться нечего. Онъ передо мной виноватъ.
— А ты гордость-то смири…
— Эхъ, Михайло Акимычъ! Вдь вы наши дла знаете. Не вамъ разсказывать! Ну, благодарю покорно за ваши ласки! Не оставьте впредь, если насъ не вышлютъ.
Чубыкинъ юркнулъ за дверь.
И вотъ онъ передъ суровской лавкой своего дяди, брата покойной матери. На вывск золотыми буквами значилось: «Продажа суровскихъ и галантерейныхъ товаровъ купца О. В. Укромина». Лавку только что отворяли. Приказчики стояли гурьбой передъ полуотворенными дверьми. Старшій приказчикъ звенлъ ключами. Чубыкинъ подошелъ къ нимъ и вытянулся во фрунтъ.