Безумный поклонник Бодлера

Спасская Мария

– Хуан, бродяга, вот ты где! – воскликнул он по-испански.

– Хуан? – с нажимом переспросила я.

– О да, в честь испанского поэта Хуана Хименеса. Хименес, как и я, уроженец этих мест. Сеньорита, вы когда-нибудь слышали его стихи?

Я отрицательно качнула головой и печально сообщила, что плохо знаю испанский.

– Это не беда, – широко улыбнулся сосед. – Хотите, я научу?

Само собой, я хотела. Я и соседского кота для этого подманила на рыбу и сунула в ванной под кран. И сочинила легенду про то, что кот случайно упал в наш бассейн, чтобы был повод заявиться к соседу. Ведь план объединить наши виллы и сделать из них «Танцевальный рай» родился в моей голове сразу же, как только я в первый раз приехала на каникулы в Каса-де-ла-Лус. Мне было тринадцать, но хватка у меня уже тогда была бульдожья. Так сказал папа, когда я озвучила ему свой бизнес-проект. А он разбирался в людях. Здесь, на побережье Атлантического океана, было предостаточно туристов, и богатые дамочки много бы дали за то, чтобы породистый самец из местных мучачос научил их ловко отплясывать

самбу, румбу и ча-ча-ча. А если пригожий испанец не только научит красиво двигаться под музыку, но и предоставит полный комплекс услуг, который может понадобиться состоятельной женщине на отдыхе, будет совсем хорошо. Лучано Кардоса преподавал латину в местной пивной, арендуя под зал крохотную подсобку, и о расширении бизнеса никогда не думал. Отец до самой смерти полагал, что это он уговорил соседа стать с ним компаньонами, но это не так. Лучано наотрез отказывался впрягаться в эту историю, и только мои клятвы в любви до гроба принесли желаемый результат. Объединив два наших участка, отец безжалостно снес неказистое бунгало испанца, построив на его месте роскошный массажно-косметический комплекс с хамамом и сауной, в котором выделил небольшую комнатку компаньону. Идея женить испанца на маме тоже зародилась в моей голове. Тем более что папа так вовремя погиб на прогулке. Отец, как всегда, напился и отправился бродить по отвесным прибрежным кручам. Ну и, конечно же, сорвался с каменистого откоса. Рано или поздно это должно было случиться. Уж слишком часто он гулял по скалам в совсем уж непотребном виде. Мама приняла смерть отца с завидным мужеством. Она давно кокетничала с соседом, когда не видел отец, и специально ездила в поселок к пивной, чтобы лишний раз мелькнуть перед глазами у Лучано. Расчет был точен. Она не могла не принять предложение своего компаньона. Я видела, что она его любит, а он ее – нет. Ему было не до взбалмошной русской сумасбродки средних лет, не пропускающей ни одного смазливого брюнета. Голова Лучано была занята другими вещами – он лелеял мечту привезти латину в Россию и терпеливо ждал, когда я подрасту. И вот я стала взрослой. Выросла и поумнела. И передумала связывать жизнь с немолодым простодушным испанцем. Зачем? У меня есть деньги и яркая внешность. Передо мной целая жизнь, наполненная самыми разными мужчинами. И в день своего восемнадцатилетия я выложила все Лучано. Как он кричал и топал ногами! Как обвинял меня в изощренном цинизме, с которым я повесила ему на шею свою овдовевшую мать! Как требовал исполнить обещание, грозя раскрыть нашу связь! И я насмешливо сказала – да раскрывай сколько угодно. Тебе все равно никто не поверит. Все читали «Лолиту» Набокова и знают, что в жизни так не бывает. Мой первый мужчина был так раздавлен, что не постеснялся во всеуслышание рассказать о своем горе. Скандал был грандиозный, и мать приняла мою сторону, подняв Лучано на смех. Я слишком хорошо ее знала, чтобы усомниться в ее реакции. Она, неотразимая, просто не могла остаться в тени своей дочери-подростка. Затем последовал бурный развод и раздел имущества, окончательно поставивший точку в их отношениях. Лучано, наивный, надеялся отсудить половину «Танцевального рая», но я не зря так часто летала в Испанию по делам. Мэр городка, где базировался наш испанский офис, давно уже делал мне прозрачные намеки и даже говорил открытым текстом, что сделает ради меня все, что я попрошу. И вот теперь личное обаяние и шарм я искусно выменяла на отель на берегу океана, переоформив его на себя. Почему не на мать? Слишком свежи в памяти уроки отца. Не верь, не бойся, не проси. Зачем ломать голову, составит она завещание в мою пользу или отпишет все Галке, если можно заранее подстраховаться?

Все, что получил Лучано взамен пусть неказистого, но все-таки дома на побережье океана, – это танцевальная студия на Стромынке в вечно текущем подвале пятиэтажки и таунхаус на МКАД, где он нашел свою смерть. Как странно. В первый раз я девочкой-подростком увидела его с котом на шлейке. И в последний раз я вижу его с тем же самым котом Хуаном. Разве не смешно? И я засмеялась. Надрывно, истерично, навзрыд.

– Кира, ты что? – обескураженно прошептал Володя.

Но я хохотала, указывая на цветок на причинном месте моего первого мужчины. Только теперь Левченко увидел то, что довело меня до истерики. Он подошел к покойнику и взял металлический мак, избавив меня от неприятной процедуры.

– Быстро пойдем отсюда.

– Не могу, я должна узнать, чьи это стихи.

И, вытирая текущие по щекам слезы, я принялась оглядываться в поисках компьютера.

– Кира, ты с ума сошла! Быстро уходим! – торопливо проговорил Лев, хватая меня за руку и выволакивая из комнаты.

– Цветок у тебя? – уточнила я, с трудом поспевая за ним.

– На. – Он сунул мне в руку нагретый в его кулаке металлический мак, и только тогда я успокоилась. Уже два цветка. Три смерти, не считая Артура. А звонивший сказал, что цветов всего пять. Кто станет следующим? И сколько будет трупов вокруг меня? Ответы на эти вопросы знает только мой таинственный враг. Мы сели в машину, и Володя сообщил:

– Я отвезу тебя в одно место. Там есть компьютер. Ты сможешь узнать все, что захочешь.

Проехав через центр Москвы, мы свернули в Зельев переулок. Неподалеку, на Большой Черкизовской, стоял дом, где я родилась. Я помню здесь каждую трещинку в асфальтовой дорожке, ведущей к метро, по которой было бегано-перебегано тысячу раз. Во все глаза я смотрела на знакомые дома, и сердце сжималось от ощущения нахлынувшего детства. Старую булочную, где продавали самые вкусные в мире леденцы в железных

коробочках, ныне сменил сетевой супермаркет. На месте «Гастронома» вырос салон цветов. А рядом с киоском «Союзпечати» открылся небольшой магазинчик «С миру по нитке». К нему мы и свернули.

– Это секонд-хенд, – глядя мне в глаза, пояснил Левченко. – Я здесь Киру свою одеваю. Ну, и сам одеваюсь тоже. Хозяйка – хорошая женщина, моя бывшая соседка по лестничной клетке.

Я сглотнула ком, вдруг неизвестно откуда подступивший к горлу, и распахнула дверь машины, выбираясь наружу. Приятель пикнул сигнализацией и указал на коричневую дверь. Я вошла первая, Лев проследовал за мной. В магазинчике негромко играла музыка. Немолодая женщина в джинсовом костюме развешивала на хромированные держатели вешалки с одеждой. Она обернулась на звук открываемой двери и, увидев нас, тряхнула коротко стриженной головой и возбужденно заговорила:

– Володенька! Как хорошо, что ты заехал! Я как раз собиралась тебе звонить. Я отобрала несколько вещичек для Киры.

Она торопливо направилась к виднеющейся в конце помещения маленькой дверке и скрылась за ней. А уже через секунду вернулась обратно, неся в руках туго набитый пакет.

– Не стесняйся, Володька. Деньги отдашь, когда операцию Кирочке сделаешь.

– Спасибо, теть Наташ, но я так не привык.

Лев сунул руку во внутренний карман ветровки, доставая бумажник.

– Перестань, Володь, – тетя Наташа смешно сморщила нос, останавливая его руку. – Мне эти несколько сот рублей погоды не сделают.

– Давайте я хоть дверь подправлю, а то она совсем просела, – деловито предложил Левченко.

– У меня инструмента нет, – развела руками женщина.

– Ничего, что-нибудь придумаем. Теть Наташ, знакомьтесь. Это Кира. Моя подруга детства.

Тетя Наташа с интересом взглянула на меня и с пониманием вскинула брови.

– Здравствуйте, Кира, – многозначительно проговорила она.

– Теть Наташ, можно мы воспользуемся вашим компьютером? – попросил Володя.

– Да, пожалуйста, какие вопросы. – Хозяйка магазина махнула рукой в сторону стола, на котором мерцал включенный монитор.

– Благодарю, – через силу выдавила я и направилась к столу.

Под ее испытующим взглядом я чувствовала себя на редкость неуютно. Вовкина соседка, знавшая Льва с детства, наверняка понимала, в честь кого сосед назвал дочь. Понимала и смотрела на меня с пошлым бабьим любопытством, должно быть, выискивая изъяны, чтобы потом пожать плечами и сказать себе: не понимаю, и что он в ней нашел?

Быстро пройдя между вешалками с разномастной одеждой, я уселась за стол и набрала на открытом ноутбуке первую строчку найденного в сумке стихотворения.

– Бодлер! Это Бодлер! – прошептала я, читая всплывшие комментарии.

Теперь все встало на свои места. Лидия Петровна. Это она. Преподавательница зарубежной литературы. Та самая дама из университета, взявшаяся по почерку рассказать мне правду о моем характере. Должно быть, ее сыночка тогда посадили, а теперь он вышел и сводит со мной счеты. Но я тут совершенно ни при чем. Рассказывая ему о домогательствах Лучано, я просила всего лишь избить отчима. Меньше всего я ожидала, что отпрыск литераторши пырнет испанца ножом. Знали бы вы, чего мне стоило довести это дело до конца! Лучано не хотел писать заявление в полицию, опасаясь, что выплывет наша с ним связь, но я настояла, взывая к его гражданской позиции и требуя справедливого наказания хулигана. Мне очень хотелось, чтобы сын моей обидчицы сел на нары. И тогда бы я с чистой совестью могла сказать его заносчивой мамаше, что я, при всем моем поганом воспитании, хотя бы не сидела в тюрьме.

* * *

А между тем Антуан Арондель, как мог, старался заинтересовать молодого поэта своими товарами. Заглядывая в антикварный салон, Шарль крайне редко уходил с пустыми руками. Старик продавал ему за смехотворные цены картины Веласкеса, Пуссена, Тинторетто. Правда, неизвестно, были ли то подлинники. Веласкес за тысячу двести франков? Возможно ли! Завладев очередным сокровищем, Шарль мчался к себе наверх, дрожащими руками вешал приобретение на стену и несколько дней любовался шедевром. Затем, когда нужда брала за горло, Бодлер нес картину на набережную Сены, где ростовщик охотно скупал у него эти полотна, правда, совсем по другой цене. Воспоминаниями о них и жил поэт, наполняя комнату призраками бессмертных произведений искусства. Его приятель, художник Эмиль Деруа, просвещал Бодлера относительно художественных достоинств тех или иных картин. Да и сам Шарль, памятуя детские прогулки с отцом, любил набросать что-нибудь на листе бумаги. Когда в Лувре открылся ежегодный салон, Бодлер решил изложить свои суждения о представленных полотнах в отдельной брошюре, особенно выделяя работы Эжена Делакруа. И желчно раскритиковал полотна Луи Буланже, которым восхищался Виктор Гюго, задев заодно и самого мэтра. Шарль убеждал читателя, что только молодость и дерзость способны возродить вдохновение художников, большинство из которых все еще скованы традициями. Но на смену им идут открыватели нового, которые доставят публике особую радость. Под «открывателями нового» поэт, несомненно, подразумевал самого себя, ибо только и ждал удобного момента, чтобы ослепить почтенных обывателей блеском своих вызывающих стихов, покоящихся в ящике его рабочего стола. На обратной стороне брошюры, вышедшей тиражом в пятьсот экземпляров, анонсировались будущие работы Шарля, в самом скором времени готовые увидеть свет. Однако ни труд «О современной живописи», ни статьи «О карикатуре» и «Давид, Герен и Жироде» так и не были никогда написаны. Это были лишь прожекты, мечтами о которых привык жить Бодлер.