Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина

Мэтьюз Оуэн

У Зорге в руках были все элементы, благодаря которым его агентура могла стать лучшей агентурой века: связи Одзаки с японской элитой, доступ Зорге к японским секретным военным документам, которыми он делился с Оттом, и основательные наработки Мияги. Что впечатляет еще больше, вся информация, передававшаяся по этой цепочке, сопутствовала поддержанию репутаций Отта, Зорге и Одзаки в глазах их начальников. Информация давала преимущество не только властям, но и всем основным участникам агентуры, как задействованным в ней по собственному желанию, так и ничего об этом не подозревающим.

После событий 26 февраля Отт проникся к Зорге столь глубоким доверием и восхищением, что именно с ним, а не с кем-либо из коллег по посольству поделился удивительными слухами, о которых ему стало известно в ходе визита в Генштаб Японии. Ворвавшись в кабинет, специально

выделенный Дирксеном для Зорге в посольстве, Отт с воодушевлением поделился с другом свежими слухами о секретных переговорах между генерал-майором Осимой Хироси – пронацистским военным атташе в посольстве Японии в Берлине – и будущим министром иностранных дел Германии Иоахимом фон Риббентропом. Переговоры проводились за спиной Дирксена и, по словам Отта, были организованы руководителем военной разведки Германии адмиралом Вильгельмом Канарисом. Как ни трудно в это поверить, но Отт обратился к Зорге за помощью в составлении шифрованной телеграммы в Берлин, чтобы выяснить, что происходит, взяв со своего друга клятву “никому больше ничего об этом не рассказывать”^[48].

Это обещание Зорге, мягко говоря, не сдержал.

Известия о секретных переговорах между Германией и Японией стали первой настоящей шпионской сенсацией в карьере Зорге. “Я постоянно передавал сведения о развитии этих переговоров по радио, – признавался он впоследствии. – Поскольку в то время никто в мире не знал об этих переговорах за исключением ограниченного числа вовлеченных в них людей, тот рапорт не мог не стать сенсацией в Москве”^[49].

На вопросы Отта о переговорах между Риббентропом и Осимой Берлин отвечал подозрительно уклончиво. Однако в ходе дальнейших расспросов среди друзей в Императорском генштабе Японии Отт выяснил, что между Германией и Японией, без ведома министерств иностранных дел обеих стран, ведутся переговоры о формировании политического и военного альянса. Очевидно встревожившись последствиями такого союза для безопасности СССР, Зорге решил убедить Дирксена и Отта, что этот пакт нежелателен и опасен^[50]. “Разумным ходом для Германии было бы заключение союза с Россией, чтобы справиться с Британией и Францией”, – утверждал Зорге, уточняя, что после восстания 26 февраля японская армия нестабильна и “не заслуживает доверия”. Вдобавок он раскритиковал переговоры как “авантюрную попытку… Осимы и Риббентропа добиться повышения”^[51].

Возможно, слова Зорге не сыграли решающей роли. Тем не менее посол поддержал его, высказавшись “категорически против соглашения с Японией”, как вспоминал Дирксен в своих мемуарах. 9 апреля 1936 года посол отправился в Ванкувер на пароходе “Императрица Канады”, чтобы уточнить эти слухи у своего руководства в Берлине и, пока не поздно, попытаться воспрепятствовать этому альянсу^[52]. Посол, как и министерство иностранных дел Германии и Генштаб, считали прояпонскую позицию Гитлера неразумной, выступая за сближение с Чан Кайши^[53].

Когда Риббентроп направил в Японию своего неофициального агента доктора Фридриха Вильгельма Гака, чтобы тот прозондировал почву для возможного альянса, Зорге быстро вычислил его, задавшись целью убедить в безрассудности подобного соглашения. Гак, официально работавший на авиастроительную компанию “Хейнкель”, уже давно выполнял в Японии функции посредника. После того как его интернировали вместе с “Папашей” Кейтелем и остальным немецким гарнизоном в Циндао, захваченным японцами в плен в 1915 году, Гак часто приезжал в Японию и начиная с 1921 года сыграл важную роль в успехе переговоров о поставках японской армии и флоту немецкого вооружения^[54]. После заверений Отта, что Зорге можно доверять, Гак признался разведчику, что в Берлине за домами Осимы, Риббентропа и Канариса следят советские агенты, которые “даже делали снимки во время секретных переговоров по Антикоминтерновскому пакту”. Гак был назначен посредником, как он сказал Зорге, чтобы “переговоры могли продолжаться дальше без утечек к русским”^[55]. Большую опрометчивость при выборе доверенного лица трудно себе представить.

Не совсем ясно, когда Зорге получил известие, что он станет отцом. Зато нам точно известно, что он написал Кате письмо, сфотографированное на микропленку, 9 апреля 1936 года,

где он говорил, как он этому рад. “Если родится девочка, она должна носить твое имя… Сегодня я займусь вещами и посылочкой для ребенка… ” К этому моменту Катя должна была быть уже по меньшей мере на девятом месяце. “Это грустно и, может быть, жестоко, как вообще наша разлука… – писал он. – Но я знаю, что существуешь ты, что есть человек, которого я очень люблю и о ком я здесь, вдали, могу думать, когда мои дела идут хорошо или плохо. И скоро будет кто-то еще, который будет принадлежать нам обоим… Я очень озабочен тем, как всё это ты выдержишь… Позаботься, пожалуйста, о том, чтобы я сразу, без задержки получил известие”. Зорге надеялся, что Катина семья не сердится на него за то, что он оставил ее одну. “Потом, – писал он, – я постараюсь все это исправить моей большой любовью и нежностью к тебе”^[56].

Несмотря на меланхолию – а может, как раз из-за нее, – Зорге решил отметить известие о Катиной беременности, удвоив усилия по соблазнению Ханако Мияке. После очередного романтического ужина в “Ломейере” и вручения новых пластинок Зорге предложил девушке заглянуть к нему домой. Под предлогом, что ему нужно “кое-что ей показать”. Ханако согласилась. Зайдя по пути в немецкую пекарню за коробкой шоколадных конфет, они поймали такси до маленького домика на улице Нагасаки. Ханако вспоминала, что ее поразила эксцентричная смесь японского и западного декора. Дом был завален книгами, бумагами, на стенах висели карты. В расположенной в кабинете токонаме — нише, традиционно используемой для предметов украшения, – была не только привычная икэбана и свиток, а еще портативный патефон Зорге, часы и фотоаппарат^[57].

Пока Зорге варил кофе на спиртовке, Ханако сидела на диване и ела шоколад. Играла пластинка с немецкими классиками. Чтобы как-то позабавить взволнованную гостью, Зорге схватил самурайский меч и стал размахивать им над головой, разыгрывая пародию на традиционные танцы с мечами, потом внезапно прижал Ханако к спинке дивана и попытался поцеловать ее. “Дамэ-о, дамэ-о!” (“Так нельзя, так нельзя!”) – вскрикнула, оскорбившись, Ханако и расплакалась. Она сказала Зорге, что хочет домой, он проводил ее до магистрали, посадил в такси и дал деньги, чтобы она смогла расплатиться. “У него было очень грустное лицо”, – вспоминала Ханако. Несмотря на пережитое потрясение, она согласилась на новую встречу с ним.

Через несколько дней Зорге действовал несколько деликатнее. На этот раз не было никаких танцев с мечом. Он снова пригласил Ханако к себе домой, уговорив попробовать турецкую сигарету. Он завоевывал ее расположение, рассказывая о своем увлечении древнеяпонской литературой и особенно “Повестью о Гэндзи”, его любимой истории о куртуазной любви и искусстве соблазнения. “Это был необыкновенный разговор!” – вспоминала Ханако ночь, когда они стали любовниками.

Для Ханако Зорге станет любовью всей жизни. К сожалению для нее, это чувство не было взаимно. Как раз ко времени начала его романа с Ханако выяснилось, что в Зорге влюбилась еще одна молодая женщина, официантка по имени Кэйко (на этот раз не из “Золота Рейна”, а из “Фледермауса”). Не ясно, были ли они уже в любовных отношениях, но, увидев своего возлюбленного в их баре в сопровождении красивой европейской дамы – возможно, с подругой Гельмы Отт Анитой Мор, – Кэйко пришла в отчаяние и решила покончить с собой. Оставив на пороге дома Зорге прощальную записку и цветы, она села на пароход до Осимы, где планировала броситься в вулкан. Немец-хозяин бара “Фледермаус”, угадав ее намерения, вызвал полицию, которая выследила Кэйко и вернула домой. Позже она оправилась от любовного разочарования и даже подсаживалась к Зорге, когда он бывал в баре, и наудачу сплевывала в его стаканчик для игры в кости^[58].

В конце весны Катя сообщила, что потеряла ребенка – возможно, на очень позднем этапе беременности, хотя из-за неожиданного перерыва в несколько месяцев в их отснятой на микропленку переписке трудно указать более точные сроки. “Все обернулось совсем не так, как я надеялся, – писал Зорге в безрадостном письме, уделяя больше внимания собственному отчаянию, чем Катиным чувствам. – Меня терзает мысль, что я старею. Меня охватывает желание немедленно вернуться домой, но пока это все мечты… здесь трудно, по-настоящему трудно”^[59].