Безвыходное пособие для демиурга
Шрифт:
Николай Петрович поднял вверх руки, показывая, что безоружен:
– Герман, ради бога, иди в любую сторону, только не стой.
– А то что?
И вдруг Герман провалился по пояс. Он механически поднял вверх руки с ноутбуком. Хотя это бы не спасло: он погружался стремительно.
Господи, это именно я пошатнула в нем веру в самого себя!
Николай Петрович схватил Геру за свободную руку, и вытащил на поверхность:
– Придется бежать. В любую сторону. Скорее!
Теперь Гера снова стоял на водной глади, но штаны его были мокрыми.
До того берега им было ближе.
Я
– Беги, твою мать! – Николай Петрович толкнул Геру в спину, а сам развел руки, как-то странно, неестественно держа пальцы.
Герман ринулся обратно на тот, на другой, на свой берег.
Вода под его ногами вскипела розовой пеной. Старик обернулся вокруг себя, и я готова была поклясться, что в руках у него не появился, а именно вырос прямо из запястья тонкий меч.
Раздался утробный вой чудовища и пронзительный визг перепуганных летучих мышей, которые появились так же внезапно, как и меч в руках волшебника.
– Лера! – и я очнулась на кровати.
Надо мной нависал Николай Петрович. Теперь у него была широкая ссадина на лбу. – Ох уж мне эти профессорские дочки! Даже если я его и обманывал, зачем ты кричала? Эх, Лера! «Они подсыпали тебе сырой порох!» Ну и что? Зато у нас сейчас в гостях был барон Герман фон Мюнхгаузен, который не летал на утках, не скакал на половине коня, зато почти написал вполне приличный роман. И, главное: он был бы с нами, живой.
– А сам-то ты лучше? Туда не смотри, там Леры нет. Сюда не ходи, там снег на башка попадет, совсем мертвым будешь. – огрызнулась я.
За ноутбуком сидел мрачный Глеб, повесивший голову. Он выглядел так, точно не кнопочки давил, а траншеи рыл.
Похоже, попытка спасения Германа завершилась провалом. Возможно, именно по моей вине.
– Лера, будь другом, сделай нам с Николаем Петровичем по «Чайковскому», и мы начнем все с начала. Что-то я слегка устал. – у Глеба было выражение собаки, побитой хозяином и выгнанной из дома. – Сейчас отдышусь, глотну горячего, и начнет все заново. Лера, мы вернем Геру. Непременно.
– Я бы не был так категоричен. – призрачный старик прошелся по комнате. – Впрочем, Лера, наверное, в следующий раз ты, все-таки, поступишь более благоразумно.
Я пожала плечами, мол, сама не знаю, и ушла на кухню готовить мужикам чай.
Навь §6. Рождение мифа
Моя человеческая жизнь, пока во мне была только одна половина моей души, была сплошным гимном древним книгам. Я их не просто читал, я их боготворил. Иногда мне казалось, что герои романов могут ожить и поговорить со мной. Но я всегда понимал, что это – лишь буйство не в меру разыгравшейся фантазии.
Существование живых книг, которые сами обладают волей и разумом, которые могут не просто оживлять персонажей, но и менять судьбу своих героев, – такое мне раньше даже в голову не приходило!
Но с тех пор, как душа Великого Инквизитора растворилась во мне, многое изменилось. Я не просто верил, теперь я знал наверняка, что живые книги, так же, как и люди,
Более того, живые книги делятся на виды. Они отличаются друг от друга не столько тиснением на обложках или качеством пергамента, сколько своими магическими способностями. И все они воздействуют на живую и неживую природу.
Вне зависимости от того, волшебный ли это гримуар, описывающий как правильно варить зелья, или куртуазный роман; или детектив, в котором сыщики так же умны, как и сами преступники, – книга не всегда оживляет то содержание, которым ее наполнил автор. Она даже может презирать то, что в ней написано, или глубоко страдать оттого, что она толстая или слишком тонкая, что края обложки истрепались, что любимые страницы вырваны или залиты кетчупом.
Человеческая глупость и неконтролируемая страсть – это заразные болезни, они поражают не только домашних питомцев, но абсолютно все, чем окружают себя люди. Гордыней или самобичеванием переболели все великие фолианты мира, для них это как ветрянка или ОРЗ – неизбежный спутник их роста.
Некоторые книги оживают до того, как перо монаха или типографское тиснение коснется их страниц. Такие зазнайки не любят буквы, считая их уродскими татуировками, тавром, которым их заклеймили, точно рабов. Их идол – Черная книга, тот знаменитый гримуар, чьи листы – зеркало ночи. И страницы этого тома не обезображены буквами.
Бывает, книги рождаются после выхода из печати, и, соответственно, гордятся тем, что в них написано.
Иные, чаще всего гениальные тома, сливаются с сознанием автора на столько, что потом даже думать начинают, как их творец. Эти книги способны продлить жизнь своего писателя.
«Некрономикон» – это книга, которая родилась совершенно не в той форме, в которой она лежала передо мной на алтаре. Она ждала своего звездного часа в древних библиотеках исчезнувших цивилизаций. Она сама стерла надоевшие ей иероглифы и вписала новые, ожидая прихода того, кто мог бы создать нечто воистину бессмертное и дерзновенное. Она даже научилась менять свою физическую форму: из свитка превратилась в современный томик.
И она дождалась прихода и расцвета поэтического дара Абдула Альхазреда. Она не захотела нести в мир тексты Старого завета или Корана, ведь она могла ждать сколь угодно долго. Книги живут веками. Ей хотелось быть не просто носительницей священных знаний, но именно учений, недоступных простым смертным. Она мечтала быть простой и сложной, легкой и непостижимой. Она мечтала, чтобы ее не тиражировали, не посылали с ней апостолов во все веси и страны, чтобы встреча с ней была праздником для человека.
Она была кокеткой, как всякая женщина, и даже величайшему магу не открывала все свои секреты. Она хотела, чтобы во имя ее совершались подвиги и безумства. Но не ради того, что в ней написано, а именно ради обладания ей, как величайшим сокровищем мира. Она нуждалась в любви и поклонении. Видимо, поэтому она несла в себе столь смертоносный и разрушающий свет черного откровения.
Не секрет, что эта книга выбирала себе не любвеобильных и пылких Казанов, но именно души черные, сгораемые в пламени одной страсти: править миром.