Библиотекарист

де Витт Патрик

– Хорошо, – сказал Боб. – Сейчас?

– Да.

Боб, однако, не двинулся с места, и мистер Уитселл решил уточнить:

– Прямо сейчас-сейчас?

– Да.

Мистер Уитселл убрал голову назад в комнату, закрыл окно и задернул шторы.

Боб вернул свое внимание к Элис, которая стояла теперь прямей, чем раньше, и лицо у нее было словно пристукнутое, и смотрела она выше того места, где стоял Боб. Обернувшись, он увидел того самого парня в футболке, который, прислонясь к кирпичной стене магазина, с хладнокровным видом курил и поглядывал

на нее снизу вверх. Они оба дышали ртом и взирали друг на друга с чем-то, напоминавшим враждебность, но, как потом уже, много позже, рассудил Боб, скорей всего, то была обыкновенная похоть. Впрочем, что бы там ни происходило между этими двумя, Боб понимал, что ему в этом уравнении места нет. Потянув за собой собак, он обогнул отель по рву с гравием, вышел к лесенке и поднялся по пяти синим ступенькам.

Мистер Уитселл ждал его в оранжерее, сияя глазами и отдуваясь после спуска со второго этажа. Он забрал у Боба газету и сигару и ушел куда-то в дальний конец помещения, совершенно скрывшись за пышной листвой. Вскоре Боб услышал ритмичный скрип половиц и подумал, что, должно быть, у мистера Уитселла припрятано там кресло-качалка.

* * *

Репетиция проходила в так называемом зрительном зале, а на деле просто в столовой, откуда убрали столы, а стулья рядами расставили перед сценой, пристроенной к дальней стене. Тихонько введя собак, Боб занял место в заднем ряду, думая подглядеть за Идой и Джун и получить какое-то представление о том, что у них за спектакль.

Сцена освещалась софитами. Теплое золотистое сияние окутывало живописный фон, реалистично изображавший городскую площадь в восемнадцатом веке. В центре сцены высилась гильотина в натуральную величину, у ее основания на коленях стояла Ида, в колодках и загримированная под немытого и павшего духом преступника, которого вот-вот казнят. Джун, в островерхом черном кожаном капюшоне, кожаном жилете и кожаных же перчатках до локтя, изображала палача. Боб, изучающе понаблюдав за тем, что они говорят и делают, в конце концов понял, что ничего они не репетируют, а прервались, чтобы ссориться. Ида, из двоих сильнее разгневанная, возмущалась:

– Как я могу представлять эмоциональное состояние преступника, если даже не знаю, какое преступление он совершил?

– Еще раз тебе говорю, ты слишком много об этом думаешь, – отвечала ей Джун, запустив руку под свой кожаный капюшон, чтобы почесать подбородок. – Это неважно ничуть, в чем оно, преступление. Правда, Ида, неважно, и, в некотором смысле, в том-то и состоит суть. Твой персонаж, на мой взгляд, отнюдь не закоренелый преступник; он, скорей, человек, которому должны снести голову в ответ на то, что он по мелочи преступил закон.

– Но как именно он его преступил?

– Это не имеет значения.

– Нет, имеет.

– Дело в том, что никакое правонарушение не должно приводить к снесению головы, поскольку оно всего лишь правонарушение. Смысл сцены в том, как дорого стоили человеку его ошибки в эпоху дикости.

– И сейчас такая

же дикость.

– Да, но по-новому.

– Что не менее дико, Джун.

– Хорошо, ладно, я же не говорю, что не согласна с тобой. Но к делу это не относится, так же, как и преступление твоего персонажа.

– То есть ты вообще не знаешь, что он там натворил, так что ли? – сказала Ида.

– По правде сказать, да, не знаю. В преступление я не вникла, потому что не до него.

– А могу я придумать, в чем преступление?

– Нет, не можешь.

– Ну, тогда я придумаю про себя, а с тобой делиться не стану.

– Ида, слишком поздно уже сегодня, чтобы пойти на поводу у твоего безумия.

Ида покачала пальцем, указывая, что не отступит от своей принципиальной позиции:

– Препятствуя этому начинанию, ты намеренно снижаешь качество нашей работы.

– Хорошо! – сказала Джун и продырявила воздух своими черными крагами. – Я назову преступление. Но ты должна пообещать мне сейчас же, немедленно, что у безумия на поводу не пойдешь. Ты уже поддаешься, ты и сама знаешь, что это так, и я требую, чтобы ты пообещала мне, что не поддашься совсем.

– Обещаю, положа руку на сердце, – невинно молвила Ида.

– Потому что я вижу, как в тебе просыпается безумие, и обязана настоять, чтобы ты не дала ему вырваться вон.

– Да, да, ладно, – покивала Ида. – Так в чем же мое преступление?

– Дай подумать. – Джун расхаживала по сцене, скрипя своим кожаным одеянием. – Ты много лет не платишь земельный налог.

Ида сделала задумчивое лицо.

– Ну, нет.

– Ты дала пощечину судебному приставу в таверне, – предложила Джун.

– Ну… – сказала Ида. – Я что, напилась?

– Да, и прилично.

– Но я не обычная пьяница?

– Нет, ты получила дурное известие, кто-то умер, и потому ты пошла в таверну, залить горе вином.

– Умер мой сынок.

– Утонул, – уточнила Джун.

– Утонул на пристани, а ведь он был мой единственный мальчик.

Заслышав последнее слово, Малыш издал положенный рык, и Дружок рык подхватил сразу, так что Джун с Идой свернули свой диалог и вгляделись в темноту зала. Джун прикрыла глаза рукой в перчатке.

– Это не Боб ли там, и не с нашими ли он детками?

– Да, – выкликнул Боб.

– Как все прошло, Боб? Живы ли наши товарищи, и не перепуганы ли они, и хорошо ли себя вели, и все ли довольны обществом друг друга?

– Да, – выкликнул Боб.

Обе собачки скулили и рвались с поводков, и Джун сказала: “Ты можешь отпустить их, Боб”. Боб сделал, как было велено, и собачки сорвались с места. Дружок лидировал; он устремился к сцене, одним прыжком на нее вскочил, а затем взмыл вверх и оказался в объятиях Джун, в то время как Малыш поднялся по ступенькам сбоку от сцены, подбежал к Иде и облизал ей лицо. Скованная колодками Ида, не в силах это остановить, беспомощно встряхнула ладонями и вскричала отчаянно, что эх, пропал ее грим.

* * *