Библия. Биография книги
Шрифт:
Андрей Сен-Викторский (1110–1175), одарённый ученик Гуго, был первым христианским учёным, предпринявшим попытку полностью буквального толкования еврейской Библии [398] . Он не отрицал аллегорического толкования, оно просто не интересовало его. Андрей многому научился у раввинов и нашёл, что Писание читается «яснее на древнееврейском» [399] . Его учёное пристрастие к буквальному пониманию не ослабевало даже тогда, когда раввины сомневались в истинности толкований, которые были существенны для христианского понимания Ветхого Завета. Обнаружив, что древнееврейский текст не соответствует традиционной христианской интерпретации знаменитого стиха из книги пророка Исайи, считавшегося пророчеством о непорочном зачатии Иисуса, Андрей принял толкование Раши: «се, молодая женщина (альма) понесёт и родит дитя». (Раши полагал, что Исайя имел в виду свою собственную жену). В своём объяснении Песни о служителе Андрей даже не упомянул Христа, согласившись с иудейской точкой зрения, что служитель символизирует народ Израиля. Вместо того чтобы видеть в обращении «сын человеческий» из видения Иезекииля, предсказание о пришествии Иисуса, Андрей лишь хотел выяснить, что значил этот образ для Иезекииля и других пленников Вавилона. Он решил, что поскольку «сын человеческий» — единственный человеческий элемент в весьма таинственном и пугающем богоявлении, он должен был убедить пленников в том,
398
Smalley, Study of the Bible, pp. 86-154.
399
Ibid., p. 139.
Андрей и его друзья-евреи сделали первые шаги к современному изучению Библии в историческом контексте, но сам Андрей, человек замкнутый и лишённый обаяния, имел мало последователей при жизни. В двенадцатом веке наибольшим влиянием пользовались философы, начавшие создавать новый род рационалистического богословия, использовавшего доводы рассудка для того, чтобы укрепить свою веру и объяснить то, что доселе считалось неизречённым. Ансельм Бекский (1033–1109), ставший архиепископом Кентерберийским в 1089 г., полагал, что возможно доказать всё [400] . Поскольку он был монахом, «Божественное чтение» составляло существенную часть его духовной жизни, однако он не комментировал Писание и редко цитировал Библию в своих богословских трудах. И всё же религия, как и поэзия или изобразительное искусство, требует скорее интуитивного, а не рационального подхода, и ограничения теологии Ансельма очевидны. Так, например, в своём фундаментальном труде «Cur Deus Homo» (Почему Бог стал человеком) он предпринял попытку логического обоснования боговоплощения, вне всякой связи с Писанием: все приводимые цитаты из Библии лишь поддерживают его аргументацию. Греческая православная церковь также создавала богословие, независимое от Писания, но его рассудительным объяснениям Ансельма Бекского не хватало возвышенных озарений Максима Исповедника. Он утверждал, что грех Адама требовал искупления, ибо Господь справедлив, и человек должен был искупить свой грех, но вина была столь тяжела, что лишь сам Бог мог её загладить. Следовательно, Бог должен был стать человеком [401] . Ансельм заставляет Бога обдумывать этот вопрос так, словно бы Он был всего лишь человеком. Неудивительно, что в этот период православная греческая церковь опасалась того, что латинское богословие стало слишком антропоморфным. Тем не менее, теория Ансельма об искуплении стала общепринятой для всего Запада, в то время как греческое православие по-прежнему продолжало придерживаться толкования Максима.
400
Evans, Language and Logic, pp. 17-23.
401
Ансельм Кентерберийский, Cur Deus Homo, 1:11-12; 1:25; 2:4; 2:17.
Французский философ Пьер Абеляр (1079–1142) изложил другое объяснение искупления, также мало связанное с Писанием, но более близкое по духу трудам отцов церкви [402] . Подобно некоторым раввинам, он верил, что Бог страдает вместе со своими созданиями, и утверждал, что распятие показывает нам лишь одно мгновение этого вечного сострадания Бога. Созерцания мучений Христа трогают нас и заставляют испытывать жалость, и именно акт сострадания спасает нас — а вовсе не жертвенная смерть Иисуса. Абеляр был величайшим умом своего поколения; ученики стекались на его лекции со всей Европы. Как и Ансельм, он редко цитировал Писание и ставил вопросы, не предлагая очевидных решений. В сущности, Абеляр больше интересовался философией, и его богословие было довольно консервативным. Однако из-за его агрессивной манеры, его борьбы с предрассудками казалось, что учёный самонадеянно противопоставляет свой человеческий разум божественной тайне, из-за чего он оказался вовлечён в бурное столкновение с одним из наиболее влиятельных церковников своего времени.
402
Evans, Language and Logic, pp. 70-71; 134-141.
Бернар Клервоский (1090–1153), аббат цистерцианского монастыря в Клерво в Бургундии имел большое влияние на папу Евгения II и короля Франции Людовика VII и был по-своему не менее популярен, чем Абеляр. Десятки молодых людей последовали за ним в новый цистерцианский орден, отделившийся от бенедиктинского ордена и имевший несколько измененный устав. Бернар обвинил Абеляра в том, что он, «рассуждая, что всё, что являет собой Бог, возможно постичь разумом человеческим, тем самым стремится принизить ценность веры христианской» [403] . Цитируя гимн христианской любви апостола Павла, он провозглашал, что Абеляр «ничто не видит <…> как бы сквозь тусклое стекло, но всё разглядывает лицом к лицу» [404] . В 1141 г. Бернар вызвал Абеляра, страдавшего болезнью Паркинсона, на Сансский собор, где напал на него с такой яростью, что тот совершенно пал духом и спустя год скончался.
403
Бернар Клервоский, Письмо CXCI. 1.
404
Cp. 1 Кор. 13:12. Цит. по Henry Adams, Mont Stichael and Chartres, London, 1986, p. 296.
Хотя Бернара Клервоского сложно назвать милосердным человеком, его экзегеза и духовность основывались на любви Божьей. Самая знаменитая из его работ — толкование Песни Песней, восемьдесят шесть проповедей, адресованных монахам Клерво между 1135 и 1153 г., которые ознаменовали собой расцвет «Божественного чтения» [405] . «Не рассудок движет мною, а желание», — настаивал он [406] . В своей ипостаси Логоса Бог снизошёл до нас, дабы мы могли подняться до Божества. В Песне Песней Бог показывает нам, что это восхождение имеет три этапа. В восклицании невесты: «Царь ввёл меня в чертоги свои», — «чертоги» символизируют различные уровни понимания Писания. Упоминаются три «чертога»: сад, кладовая и спальня. «Пусть сад представляет простой, неприкрашенный смысл Писания, — предлагал Бернар, — кладовая — его нравственный смысл, а спальня — тайну божественного созерцания» [407] . Поначалу мы читаем Библию как рассказ о сотворении мира и об искуплении человеческих грехов, но затем мы должны пройти в кладовые, постигая её нравственный смысл, который учит нас, как изменить наше поведение. В «кладовых» душа облагораживается привычкой к милосердию. Она становится «приятной и умеренной» по отношению к другим, «ревностное усердие к любви» ведёт её «к забвению себя и равнодушию к своекорыстию» [408] . Когда невеста ищет своего жениха «ночью» в своей спальне, этим она показывает нам важность скромности. Лучше избегать
405
Wilfred Cantwell Smith, What is Scripture? A Comparative Approach, London, 1993, pp. 29-37; David W. Kling, The Bible in history: How the Texts Have Shaped the Times, Oxford and New York, 1994, pp. 96-112.
406
Irene M. Edmonds and Killian Walsh (trans.), The Works of Bernard of Clairvaux: On the Song of Songs, 4 vols, vol. 1, Spencer, Mass., vol. 2-4, Kalamazoo, Michigan, 1971-1980, vol. I, p. 54.
407
Ibid., vol. 2, p. 28.
408
Ibid., vol. 2, pp. 30-32.
409
Ibid., vol. 1, p. 2.
Наконец, душе будет позволено войти в «спальню» жениха и сподобиться лицезрения Бога, хотя Бернар признавался, что сам он испытывал лишь краткие отблески этого последнего состояния. Песню Песней невозможно постичь разумом. Её значение — «тайна», сокрытая в тексте [410] — ошеломляющая трансцендентная реальность, не поддающаяся осмыслению в рамках наших обычных представлений [411] . В отличие от рационалистов, Бернар постоянно цитирует Писание: его комментарий на Песнь Песней содержит 5526 цитат из Библии, от Бытия до Откровения [412] . Он не рассматривает Библию как сложную научную задачу, стоящую перед исследователем, считая изучение Священного Писания личной, духовной дисциплиной. «Сегодня читаем мы в книге опыта, — говорил он своим монахам. — Оборотитесь на себя самих, и всякий да напряжёт сознание своё к тому, чему предстоит быть сказанным» [413] .
410
Ibid., vol. 4, p. 86.
411
Ibid., vol. 4.
412
Kling, The Bible in history, p. 103.
413
Edmonds and Walsh, On the Song of Songs, vol. 1, p. 16.
В тринадцатом веке монахам молодого Ордена проповедников, основанного испанцем Домиником де Гусманом (1170–1221), удалось соединить старинное «Божественное чтение» с рационализмом соборных школ. Доминиканцы были интеллектуальными наследниками и философов, и учёных из аббатства Сен-Виктор [414] . Они не отказывались от духовной экзегезы, но уделяли более пристальное внимание буквальному значению библейских текстов и были последовательными учёными, чьей целью было применить философию Аристотеля к христианству. Отцы церкви сравнивали аллегорию с «душой» или «духом» Писания, но для Аристотеля душа неотделима от тела: ведь она определяет наше физическое развитие и полагается на свидетельства наших чувств. Итак, для доминиканцев «дух» Писания не был скрыт за текстом, его можно было найти в буквальном и историческом значении.
414
Evans, Language and Logic, pp. 44-47.
В своём труде «Summa Theologica» («Сумма теологии») Фома Аквинский (1225–1247) примирил старый духовный метод толкования с популярной философией. По Аристотелю, Бог был «Первопричиной», привёдшей в движение всю Вселенную; Фома развил эту идею, указывая, что Бог был также «первым автором» Библии. Люди, создававшие Писание, сделавшие божественное Слово земной реальностью, были лишь орудиями Бога. Господь также привёл в движение и их, но именно они целиком отвечали за стиль и литературную форму текста. Толкователю не следует пренебрегать простым смыслом Писания, так как он может понять многое в божественном послании, изучая работу этих писателей последовательными и научными методами. Подобно рационалистам двенадцатого века, схоласты, как стали называть этих преподавателей, были твёрдо убеждены, что их разум способен отделить богословские спекуляции от экзегезы. Но сам Фома Аквинский придерживался более консервативных взглядов. Бог был иным, нежели авторы-люди, которые способны лишь передать в словах. Бог обладал властью выстроить исторические события так, чтобы явить истину о спасении. Буквальный смысл Ветхого Завета может быть обнаружен в словах, использованных авторами-людьми, но его духовное значение можно увидеть в событиях книги Исхода или в обычае пасхального агнца, которого Бог сделал прообразом искупительной жертвы Христа.
Тем временем евреи, жившие в исламских странах, тоже пытались применить рационализм классической греческой культуры к Библии. Однако им было сложно соединить Бога Священного Писания, явившегося им в откровении, с божеством, описанным Аристотелем и Платоном, божеством, пребывающим вне времени, бесконечным и непреходящим, безразличным к земным делам, божеством, которое не создавало мир — столь же вечный, как и оно само — и не будет судить людей в конце времён. Еврейские философы настаивали на том, что те отрывки из Библии, где Бог описывается человекоподобным, следует понимать аллегорически. Они не могли принять Бога, который ходит, говорит или восседает на троне, Бога, который испытывает ревность и гнев или меняет свои решения.
В особенности их волновала идея сотворения Богом мира ex nihilo, «из ничего». Саадия ибн Иосеф (882–942) настаивал на том, что, поскольку Бог выше всех слов и представлений, о Нём можно сказать лишь то, что Он существует [415] . Саадия был вынужден принять концепцию сотворения мира ex nihilo, поскольку она уже глубоко укоренилась в еврейской традиции, но он утверждал, что, принимая существование божественного Творца, можно логическим путём вывести и другие положения относительно Него. Из того, что мир, созданный им, был разумно устроен, наделён жизнью и силой, следовало, что Творцу присущи такие качества, как мудрость, жизнь и сила. В попытке рационально объяснить, каким образом материальный мир произошёл от полностью духовного Бога, другие еврейские философы представляли творение как поэтапный процесс: отделение десяти эманаций Божества, которые постепенно становились всё более материальными. Каждая эманация сотворила одну из сфер Птолемеевой Вселенной: неподвижные звёзды, затем Сатурн, Юпитер, Марс, Солнце, Венеру, Меркурий и, наконец, Луну. Однако наш подлунный мир развивался в противоположном направлении: изначально он представлял собой неодушевлённую материю, затем возникли растения, животные и, в конце концов, люди, души которых были частью божественного замысла, а тела произошли из земли.
415
Henry Malter, Saadia Gaon, His Life and Works, Philadelphia, 1942.