Библия. Биография книги
Шрифт:
Латиноговорящие отцы церкви в Западной Европе и Северной Африке имели более приземлённые интересы. В этом смысле показательно, как трансформировалось значение терминов: что на Западе слово теория (означавшее «размышление», «созерцание») стало обозначать рациональное построение, а догма — всё, что может быть сказано о религии. Это было ужасное время для Запада, где Римская империя отступала под натиском варварских племён из Германии и Восточной Европы. Одним из самых влиятельных западных толкователей был Иероним (342–420), который родился в Далмации, изучал литературу и риторику в Риме, бежав от нашествий варварских племён, путешествовал в Антиохию и в Египет и, в конце концов, поселился в Вифлееме, где основал монастырь. Поначалу Иеронима привлекала аллегорическая герменевтика Александрийской школы, но, так как он был одарённым лингвистом и обладал уникальным для того времени знанием греческого и древнееврейского языков, его главным трудом стал полный перевод Библии на латинский язык. Этот перевод получил название Вульгата («народная») и оставался стандартным текстом для Европы до шестнадцатого века. Первоначально Иероним, питавший глубокое уважение к тому, что он называл Hebraica veritas («еврейская истина»), хотел исключить апокрифы — книги, не включённые в канон раввинами, но, по просьбе своего соратника и друга Августина Блаженного, согласился перевести и их. В результате своей работы над текстом Писания Иероним в своих комментариях всё больше
Его друг Августин, епископ города Гиппона в Северной Африке (354–430), изучал риторику и поначалу был разочарован Библией, которая показалось ему ниже латинских произведений великих поэтов и ораторов. И всё же Библия сыграла решающую роль в его обращении к христианству, произошедшему после долгой и тяжёлой борьбы. В момент духовного кризиса он услышал, как какой-то ребёнок в саду по соседству поёт припев «tolle, lege» («Возьми, прочти!») и вспомнил, что Антоний решил принять монашество после прочтения Евангелия. В величайшем возбуждении он схватил Послания апостола Павла и прочёл первые слова, на которые упал его взгляд: «…не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти; но облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не превращайте в похоти» [369] . Словно заново рождённый (это было одно из первых описаний подобных мгновенных обращений, которые впоследствии станут отличительной особенностью западного христианства), Августин почувствовал, как все его сомнения уходят прочь: «сердце моё залили свет и покой; исчез мрак моих сомнений» [370] .
369
Рим. 13:13-14.
370
Августин Блаженный, Исповедь, VIII:XII, 29.
Позднее Августин осознал, что его ранние сложности с пониманием Библии были обусловлены его гордыней: писание доступно лишь тем, что избавился от надменности и самоуверенности [371] . Логос сошёл с небес, дабы разделить человеческую уязвимость; и, подобным образом, когда Бог открыл своё Слово в Писании, ему пришлось снизойти до нашего уровня и использовать ограниченные временем образы, которые мы в состоянии понять [372] . Мы никогда не постигнем всей истины в этой жизни; даже Моисей не мог прямо смотреть на Бога [373] . Язык человеческий ущербен по самой своей природе: мы редко можем в точности передать свои мысли другим, и это затрудняет наше общение с людьми. Поэтому те трудности, с которыми мы сталкиваемся, читая Писание, должны напоминать нам о невозможности выразить божественную тайну при помощи человеческой речи. И потому смешны горькие и гневные споры об истинном значении Писания. Библия выражает бесконечную истину, превосходящую пределы понимания любого человека, поэтому никто не может оставить за собой последнее слово. Даже если бы сам Моисей явился, чтобы объяснить то, что он написал, некоторые люди не смогли бы принять его толкование Пятикнижия, ибо разум каждого из нас способен вместить лишь крошеную грань всего откровения [374] . Вместо того чтобы вести обидные споры, в которых каждый настаивает на своей правоте, следует скромно признать, что нам всем недостаёт понимания, и это сблизит нас.
371
Ibid., VII:XVIII, 24
372
Ibid., XIII:XV, 18. Pamela Bright, «Augustine», in Holcomb (ed.), Christian Theologies of Scripture, pp. 39-50.
373
Исx. 33:23. Augustine, The Trinity, 2.16.27; G. R. Evans, The Language and Logic of the Bible: The Earlier Middle Ages, Cambridge, 1984, pp. 3-6.
374
Августин Блаженный, Исповедь, XII:XXV, 35.
Библия говорит о любви; всё, что написал Моисей, было создано «ради любви», и ссориться из-за Писания — значит извращать его: «как глупо при таком обилии бесспорно истинных мыслей, которые можно извлечь из этих писаний, безрассудно утверждать, что именно было главной мыслью Моисея, и опасными спорами оскорблять самое любовь, во имя которой всё сказано тем, чьи слова мы пытаемся объяснить!» [375] Августин пришёл к тому же самому заключению, что Гиллель и его последователи-раввины. Милосердие было центральным принципом Торы, всё остальное — лишь комментарием. Что бы ни написал Моисей, его главной целью было проповедовать двойную заповедь: любви к Богу и любви к ближнему. То же было и главной заповедью Иисуса [376] . Поэтому, оскорбляя других во имя Библии, «мы сделаем лжецом Господа» [377] . Люди, которые бранятся из-за Писания, преисполнены гордыни, они «не знают мысли Моисея, они любят свою собственную и не потому, что она истинна, а потому, что она их собственная» [378] . Поэтому «не надо одному превозноситься перед другим, — обращался Августин к своей пастве, — возлюбим Господа Бога нашего всем сердцем, всей душой и всем разумением нашим и ближнего нашего, как самого себя» [379] .
375
Ibid.
376
Втор. 6:5; Мат. 22:37-39; Map. 23:30-31; Лук. 10:17.
377
Иоан. 5:10. Августин Блаженный, Исповедь, XII:XXV, 35.
378
Августин Блаженный, Исповедь, XII:XXV, 34-35.
379
Втор. 6:5; Мат. 22:37-39; Мар. 12:30-31; Лук. 10:17; Августин, Исповедь, XII:XXV, 35.
Будучи последователем Платона, Августин естественным образом ставил дух Писания выше буквального значения. Однако он обладал и сильным историческим чутьём, что позволяло ему придерживаться промежуточного курса. Августин не спешил давать символическое объяснение той или иной далёкой от поучительности библейской повести, он был более склонен указывать на то, что такие нравственные стандарты были культурно обусловлены. Так, например, многоженство было обычным и разрешённым явлением у древних народов.
380
Beryl Smalley, The Study of the Bible in the Middle Ages, Oxford, 1941, p. 11.
381
D. W. Robertson (trans.), Augustine: On Christian Doctrine, Indianapolis, 1958, p. 30.
Прений настаивал на том, что толкование Писания должно соответствовать «правилу веры». Для Августина «правило веры» было не доктриной, но духом любви. Каков бы ни был изначальный замысел автора, библейский текст, который не ведёт к любви, должен быть понят метафорически, не буквально, потому что милосердие есть начало и конец Библии:
Итак, кто бы ни думал, что он понимает божественные Писания или любую их часть таким образом, что они не содержат двойной заповеди любви к Богу и к ближнему, значит, он не понимает их вовсе. Если же кто находит в них урок, проповедующий милосердие, пусть даже он не смог доказать, что именно подразумевал автор в этом месте, — он не обманулся [382] .
382
Ibid.
Экзегеза — это дисциплина, которая обучает нас сложному искусству милосердия. Привыкая искать милосердное объяснение тревожащих нас текстов, мы можем научиться делать то же в своей повседневной жизни. Как и другие христианские толкователи, Августин считал, что Иисус был основой Библии: «Единственная наша цель, когда мы слушаем Псалмы, Пророков и Закон, — объяснял он в проповеди, — это видеть в них Христа, понимать в них Христа» [383] . Но тот Христос, которого он находил в Писании, был не только Иисус как историческое лицо, но и Христос, который, как учил апостол Павел, неотделим от человечества [384] . Обретя Христа в Писании, христианин должен возвратиться в мир и научиться находить его в любовном служении общине.
383
Augustine, On Psalm 98:1 in Michael Cameron. «Enerrationes in Psalmos», in Allen D. Fitzgerald (ed.), Augustine Through the Ages, Grand Rapids, 1999, p. 292.
384
1 Kop. 12:27-30; Кол. 1:15-20. Charles Kannengieser, «Augustine of Hippo», in Donald McKim (ed.), Major Biblical Interpreters, Downers Grove, Ill., 1998, p. 22.
Августин не был лингвистом. Он не знал древнееврейского языка и не мог познакомиться с еврейской практикой мидраша, но он пришёл к тому же заключению, что Гиллель и Акива. Любое толкование Писания, сеявшее ненависть и раздор, было неправильным; любая экзегеза должна руководствоваться принципом милосердия.
Глава VI
Lectio Divina
В 430 г., в последний год своей жизни, Августин видел, как вандалы осаждают город Гиппон, как западные провинции Рима беспомощно падают под натиском варварских племён. Работы Августина, созданные в эти последние годы, проникнуты глубокой печалью, и это особенно очевидно в его толковании падения Адама и Евы. Трагедия разрушения Рима убедила Августина в том, что первородный грех осудил человечество на вечное проклятье. Даже после того как Христос искупил нас, человечество было испорчено иррациональным желанием находить наслаждение не в Боге, а в его творениях. Вина первородного греха сообщилась потомкам Адама через акт плотской любви: когда наш рассудок охвачен страстью, Бог забывается, и мужчины и женщины бесстыдно наслаждаются друг другом. Образ рассудка, увлекаемого в бездну хаосом чувств, отражал бедственную судьбу Рима, бывшего источником порядка для всего Запада, ныне побеждённого варварами. Такое толкование третьей главы книги Бытия характерно только для западного христианства; ни евреям, ни православным грекам, которым не пришлось пережить падение Рима, не свойственно это трагическое восприятие. Крах империи привёл Западную Европу к политической, экономической и социальной стагнации, продолжавшейся несколько столетий, и этот шок убедил наиболее образованных христиан в том, что люди и в самом деле непоправимо ущербны и навеки запятнаны Адамовым грехом. Они более не могут слышать то, что Бог говорит им, и это почти лишает их возможности понимать Писание.
После падения Рима Европа стала языческой пустыней. С пятого по девятый века христианская традиция сохранялась только в монастырях, единственных местах, которые могли обеспечить покой и стабильность, необходимые для изучения Библии. Идеал монашеской жизни был привнесён на Запад Иоанном Кассианом (360–435). Он также познакомил западных христиан с тройственным толкованием Писания — его буквального, нравственного и аллегорического смысла, — предложенным Оригеном, но добавил четвёртый: анагогический, или мистический, смысл, раскрывавший эсхатологическое значение текста. Так, например, когда пророки описывают грядущую славу Иерусалима, в анагогическом смысле это отсылает нас к небесному Иерусалиму в книге Откровения. Кассиан говорил своим монахам, что изучение Писания — это задача, которой нужно посвятить всю жизнь. Чтобы прийти к пониманию невыразимых сущностей, скрытых за занавесом человеческих слов, необходимо исправить свою греховную природу — тренируя свою способность к сосредоточению, закаляя тело постами и бдениями и развивая в себе привычку к самоуглублению [385] .
385
Иоанн Кассиан, Собеседования, 1.17.2.
«Lectio divina» — «Божественное чтение» — было также существенной частью устава Св. Бенедикта Нурсийского (480–534). Монахи-бенедиктинцы ежедневно проводили не менее двух часов за изучением Библии и трудов отцов церкви. Писание при этом не воспринималось как одна книга: монахи никогда не видели Библию, собранную в один том, но читали её в отдельных манускриптах; значительную часть их познаний в Библии они получали опосредованно, через богослужение или по произведениям отцов церкви. Библию читали вслух во время трапез, Псалтырь декламировали нараспев несколько раз в день, через правильные промежутки времени, в канонические часы. Ритмы, образы и учение Библии становились основой их духовности, складывавшейся постепенно и незаметно, день за днём, год за годом, в молчаливых, размеренных размышлениях.