Библия. Биография книги

Армстронг Карен

Лишь толкователь, должным образом посвящённый в тайны Писания, может браться за книгу Песни Песней, провидчески помещённую после Притчей и Экклезиаста и представляющую духовный, аллегорический смысл. Для тех христиан, которые видят в Библии только буквальный смысл, Песнь Песней является просто любовной поэмой. Но аллегорическое толкование открывало её более глубокий смысл: «Любовь невесты к небесному жениху — есть любовь совершенной души к Слову Божьему» [353] .

353

R. P. Lawson (trans.), Origen, The Song of Songs: Commentary and Homilies, New York, 1956, p. 44.

Земная любовь, которая, казалось бы, обещает так много, почти всегда приносит разочарование; исполнить эти обещания может лишь её прообраз, Бог, который есть любовь [354] . Песнь Песней изображает драму этого восхождения к божеству. Ориген истолковывает весь текст Песни Песней на трёх различных уровнях. Комментируя первый её стих «Да лобзает он меня лобзанием уст своих», — он начинает с буквального, исторического смысла. Это — начало свадебной песни: невеста ожидает своего жениха;

он уже прислал выкуп за неё, но ещё не пришёл к ней, и она томится в ожидании его прибытия. В аллегорическом же смысле образ жениха и невесты отсылает к отношениям между Христом и Церковью, как объяснил Павел [355] , и данный стих символизирует эпоху, предшествующую явлению Христа. Израиль получил Закон и Пророков в качестве выкупа, но всё ещё ожидает воплощения Логоса, которое должно воспоследовать. Наконец, текст может быть применён к отдельной душе, чьё «единственное желание — соединиться со Словом Божьим» [356] . Душа уже получила «выкуп» — естественный закон, разум и свободную волю, но они не могут удовлетворить её. И вот она молится начальными словами Песни Песней в надежде, что «чистая и непорочная душа будет освящена вдохновением и видением Слова Божьего» [357] . Нравственный смысл этого стиха состоит в том, что невеста — образ всех христиан, которые должны совершенствоваться в постоянном стремлении выйти за пределы своей природы и обрести союз с Богом

354

Песн. П. 1:2.

355

Еф. 5:23-32.

356

Lawson, Song of Songs, p. 60.

357

Ibid., p. 61.

Экзегеза всегда должна побуждать к действию. Для Оригена это означало размышление (греч. «теория»). Читатели должны размышлять над стихом из Писания до тех пор, пока они не «будут способны воспринять начала истины» [358] . Таким образом, они будут по-новому наставлены на правильный путь к Богу. Кажется, что в комментариях Оригена часто отсутствуют определённые выводы, потому что его читатели сами должны сделать последний и завершающий шаг. Комментарии Оригена могут лишь сообщить им правильный душевный настрой, но размышлять за них автор не может. Без продолжительного размышления полностью понять его толкование невозможно.

358

Origen, Commentary on John, 6:1 in Reno, «Origen», p. 28.

В юности Ориген страстно хотел принять мучения во славу Христа. Но после обращения императора Константина, когда христианство стало узаконенной религией в Римской империи, исчезла возможность пострадать за веру, и образцовым христианином стал считаться монах. В начале четвёртого века отшельники стали всё чаще удаляться в пустыни Египта или Сирии, чтобы провести жизнь в одиночестве и молитве. Одним из самых великих монахов стал Антоний Египетский (250–356), который понял, что не сможет сочетать своё богатство с верностью евангельскому учению. Однажды он услышал, как в церкви читали рассказ о богатом юноше, который отверг приглашение Иисуса: «Пойди, продай имение твоё и раздай нищим… и приходи и следуй за Мною» [359] . Подобно раввинам, Антоний воспринял этот рассказ как микру, «призыв». В тот же день он раздал всё своё имущество и удалился в пустыню. Монахи почитались как исполнители Слова [360] . В своих пещерах в пустыне они читали Писание, учили тексты наизусть и размышляли над ними. По мере того как эти библейские отрывки становились частью внутреннего мира монаха, их изначальный смысл становился менее важен, чем это личное восприятие. Монахи верили, что Иисус показал им, как нужно читать Библию: во время Нагорной проповеди Он придал писаниям новое значение, выделяя некоторые отрывки Библии более, чем прочие. Он также подчеркнул важность милосердия. Монахи были первооткрывателями нового христианского образа жизни, который требовал иного прочтения Евангелия. Они должны были добиться того, чтобы тексты, выученные ими наизусть, звучали в их душе, пока они не достигнут состояния самозабвения, называемого апатия, не перестанут заботиться о своём личном благополучии и не обретут свободу любить. Как объясняет современный исследователь:

359

Мат. 19:21.

360

Douglas Burton Christie, The Word in the Desert: Scripture and the Quest for Holiness in Early Christian Monasticism, New York and Oxford, 1993, pp. 297-298; Kling, Bible in History, pp. 23-40.

Они могли пребывать в неизвестности и в достаточной мере стремиться выйти за рамки собственного «я», чтобы любить и быть любимыми таким образом, который удовлетворял наиболее глубоким социальным потребностям напряжённой эпохи поздней античности. Любовь к Богу, любовь к другим людям, к тварному миру, в котором они находились, — таков был великий итог апатии, на который они уповали — высокомерное безразличие, приводящее к любви [361] .

Ориген в своём комментарии к Песни Песней говорит в основном о Божьей любви; монахи придавали особое значение любви к ближнему. Живя вместе в общинах, они должны были отказаться от своего «я», составлявшего центральный смысл их жизни, и найти этот смысл в других людях. Монахи не отворачивались от мира: буквально тысячи христиан стекались к ним из ближайших городов и деревень, чтобы спросить их совета. Жизнь в тишине учила монахов слушать.

361

Beldon C. Lane, The solace of Fierce Landscapes: Exploring Desert and Monastic Spirituality, New York and Oxford, 1998, p. 175.

Одним из наиболее пылких почитателей Антония был Афанасий Александрийский (269–373), центральная фигура бурных дискуссий о божественной природе Христа,

разгоревшихся в четвёртом веке. Теперь, когда христианство стало религией язычников, люди испытывали сложности с пониманием еврейских терминов, таких как «Сын Божий» или «Дух». Был ли Иисус в той же мере божественен, что и Его Отец? И был ли Святой Дух ещё одним Богом? Спор сосредоточился на обсуждении песни Премудрости в книге Притчей, которая начиналась так [362] : «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони». Означало ли это, что Христос был всего лишь творением, и, если так, как Он мог быть божеством? В своём письме Афанасию Арий, александрийский пресвитер, пользовавшийся большой популярностью, настаивал на том, что Иисус был человеком, которого Бог возвысил до положения божества. Арий смог привести множество текстов из писания, подтверждавших его точку зрения. Он утверждал, что сам тот факт, что Иисус называл Бога своим «отцом», предполагает различие между ними, поскольку отцовство подразумевает предшествование во времени; он также цитировал отрывки из Евангелия, подчёркивавшие человечность и уязвимость Христа [363] . Афанасий придерживался противоположного мнения: он считал, что Иисус был божественен так же, как и Бог-Отец. Для тех времён это было не менее спорной идеей, которую Афанасий подкреплял своим набором текстов-доказательств.

362

Jaroslav Pelikan, The Christian Tradition, A History of the Development of Doctrine. 1. The Emergence of Catholic Tradition (100–600), Chicago and London, 1971, pp. 191-200.

363

Мат. 26:39; 24:36; 17:5.

В самом начале разногласий ещё не существовало общепринятого учения о природе Христа, и никто не знал, кто прав: Афанасий или Арий. Яростная дискуссия продолжалась в течение двухсот лет. Доказать что-либо исходя из Писания было невозможно, поскольку находились тексты в поддержку и той, и другой стороны. Но греческие отцы Церкви не позволили тексту Писания быть решающим аргументом в их теологии. В символе веры, составленном Афанасием после Никейского собора, для описания отношений Иисуса с Богом был использован абсолютно небиблейский термин: гомоусия — единосущие Иисуса и его Отца. Другие отцы Церкви основывали свою теологию на религиозном опыте, а не на детальном прочтении Библии, которая не может рассказать нам о Боге всё, ибо он превосходит все человеческие слова и представления.

Василий, архиепископ Кесарии Каппадокийской (329–379), утверждал, что существуют два вида религиозного учения, и оба они восходят к Иисусу: керигма — общедоступное учение Церкви, основанное на Библии, и догма, выражавшая всё, что не может быть сказано, то, на что могут лишь намекнуть символические обряды во время богослужения или то, что человек может испытать сам в своих молчаливых размышлениях [364] . Подобно Филону, Василий делал различие между сущностью Бога (усия), которая находится вне нашего понимания, и его действиями (энергиями) в мире, которые описаны в Священном Писании. Сущность Бога, усия, даже не упоминается в Библии [365] . Это было центральным положением учения о Троице, которое Василий сформулировал вместе со своим братом Григорием Нисским (335–395) и их общим другом Григорием Назианзином (329–391). Бог обладает единой сущностью (усия), которая всегда останется непостижимой для нас. Но в писании Бог открылся нам в трёх ипостасях, «проявлениях» (Отец, Логос и Дух), божественных энергиях, которые сделали невыразимую словами тайну Бога понятной нашему ограниченному уму.

364

Василий Великий, О Святом Духе, 28:66.

365

Василий Великий, Послание, 234:1.

Каппадокийские отцы Церкви были созерцателями; ежедневное размышление о Писании (теория) приводило их к переживанию трансцендентной реальности, которая превосходила даже боговдохновенный язык Библии. Такой опыт имел и греческий отец церкви, писавший под псевдонимом Дионисий Ареопагит [366] , труды которого для греческой православной Церкви почти столь же авторитетны как Священное Писание. Дионисий проповедовал апофатическое «богословие молчания». Бог открыл нам некоторые их своих имён в писании, которое говорит нам, что Бог «благ», «милосерден» и «справедлив», но эти эпитеты — «священные покровы», скрывающие божественную тайну, которая больше всех подобных слов. Слушая чтение Писания, христиане должны постоянно напоминать себе, что эти человеческие обозначения слишком ограниченны для того, чтобы применять их к Богу. Так, Бог был и «благ» и «неблаг», и «справедлив» и «несправедлив». Это парадоксальное прочтение погружает в «сверхмыслимый мрак божественного безмолвия» [367] и в присутствие непостижимого Бога. Дионисий любил рассказ о густом облаке, опустившимся на гору Синай: там, на вершине, Моисей был окутан плотным туманом незнания. Он ничего не видел, и всё же он находился рядом с Богом.

366

Дионисий Ареопагит — имя первого человека, которого апостол Павел обратил в христианство в Афинах.

367

Дионисий Ареопагит, О таинственном богословии, 3.

Решить вопрос о божественной природе Иисуса, исходя из Писания, было невозможно, однако византийский богослов Максим Исповедник (ок. 580–662) нашёл объяснение, ставшее стандартным среди грекоговорящих христиан, так как оно отражало их внутренний опыт обретения Христа. Максим не верил, что Логос вочеловечился, чтобы искупить грех Адама; это воплощение произошло бы и в том случае, если бы Адам не согрешил. Иисус был первым человеком, достигшим полного состояния божества, и все мы можем уподобиться ему, — даже в этой жизни. Слово стало плотью, чтобы «полностью человеческое существо стало Богом, обожествлённое благодатью Бога, ставшего человеком — полностью человеком, душой и телом по природе своей, и становящегося Богом, душой и телом по благодати» [368] .

368

Maximus, Ambigua, in Migne, Patrologia Greaca, vol. 91, p. 1085.