Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
— Без драк.
— И без них. Вы знаете, педагогика нередко исходит из необходимости позволять социуму, как бы это вам сказать… саморегулироваться. Я понятно выражаюсь?
Сержант заверил, что более чем.
— Понимаете, я за бескрайним не гонюсь…
Тут Раиса, только что бодрая и вполне жизнеспособная, как-то скукожилась, сдулась, завяла, как мытая морковь вне сырого песка, угрожающе состарилась. И даже вроде бы зубы куда-то изо рта пропали.
— Мне бы в моем возрасте хотя бы вверенные помещения сделать
Остапчук, улыбнувшись, заверил, что да.
— А вот что они, детки то есть, творят там, за пределами — тут уж, простите, руки не доходят. Что же там происходит, за пределами, — сама переживаю не меньше вашего…
Подумав, сержант заметил:
— Удобная позиция. Так, по-вашему, то, что за вашими личными стенками, вас не касается? — напоминая самому себе ехидного змия, уточнил он.
А эту Раису Александровну без горчицы не потребишь. Она улыбнулась так мило, руками развела даже немного растерянно, ни капли не ядовито сказала:
— Дорогой Ванечка, многовато чести моим словам, что эдак глубоко толкует их такой мыслитель. Вы знаете, дорогой, мне сегодня прямо-таки необходимо закончить покраску моей двери. У вас конкретно ко мне сейчас есть еще, что-нибудь есть? Буду рада ответить. Или вы полагаете более интересным беседу в том же духе?
— Не серчайте, — добродушно попросил Иван Саныч, — давайте лучше вместе подумаем: если в самом деле парнишку метелят, то, может, есть за что?
— Например?
— Предположим, занимается не тем.
— Исключено, — кратко и очень уверенно отозвалась она, — возможно, я старуха, ничего не понимающая, но можете быть уверенными, что никаких безобразий, подразумевающих активные действия, не происходит.
— Но ведь синяки, Раиса Александровна.
— У кого? — заботливо, точь-в-точь многохлопотливая бабушка, спросила комендант.
— У некоего Максима Хмары, с первого курса.
Не сказать что она удивилась, но все-таки заметила:
— Ванечка, у вас не слишком богатое воображение?
— Нет, — заверил Остапчук.
— А книжки писать не пробовали?
— Только протоколы, — успокоил он, — а так-то что можете сказать про воспитанника… как бишь его?
— И как?
«Н-да, крепкий орешек, неуступчивая дамочка. А время идет, и неохота его зазря тратить…» — подумал он и повторил имя с фамилией.
— Уверены? — переспросила она, хмуря брови. — Он-то с чего? Вы не ошиблись, товарищ?
— Нет. А почему спросили?
Она как-то так помяла мочку уха, что получилось забавно — как будто проверяла, правильно ли расслышала. Потом, уже совершенно успокоившись, начала объяснять:
— Разные ребята есть, кто побойчее, кто потише, почистоплотнее, понеряшливее. А Максим Хмара — он, знаете ли, никакой. Про таких говорят: флегма. Сидит в уголке, учится. Спокойный мальчик,
— А что такое?
— Кривенький на один глаз, — пояснила она.
Помолчали.
— И по поведению, говорите, смирный, — сказал Саныч.
— Вы знаете, Ванечка, смирный, — подхватила она, — такой спокойный. Пожалуй, что даже раздражающе спокойный. Бывают такие, знаете ли.
Иван Саныч из вежливости согласился, хотя ни одного подобного не встречал. Он уточнил:
— То есть прямо ничего за ним не водится, это имеете сказать, Раиса Александровна?
Она подтвердила, что именно это. Остапчук не отставал:
— Не ворует у своих, не доносит, делится с товарищами…
— Именно, — подхватила она, улыбаясь тонко, — не крысятничает, не стучит, не жлобится.
Нет, Саныч не поперхнулся, но слова, употребляемые этой старой интеллигенткой, его приятно удивили.
— Похоже, мы понимаем друг друга.
— Я не сомневалась. Мне бы хотелось подтвердить, что Хмара — мальчик вежливый, режим не нарушает. По поводу учебы не могу ничего сказать, лучше поговорить с педсоставом. Но то, что он тут не к месту, чужой — это тоже подтверждаю. Вы знаете, детский коллектив тонко ощущает чуждый элемент и, как любой здоровый организм, начинает отторгать, в том числе агрессивно.
— Иначе говоря, бить.
— Именно. Я вашу иронию понимаю, Ванечка.
«Вот как?» — удивился сержант, который ничего эдакого в виду не имел, а спросил, исключительно пытаясь перевести с педагогического языка на человеческий.
— Да, да, имеются тут детишки, куда более заслуживающие выволочки и интереса.
— Например?
— Скажем, Бурунов, Таранец — совершенно не социализированные молодые люди. От горшка два вершка, но дерзят, как взрослые. И лексика, ай-ай… — она покачала головой, — они явились сюда по направлениям, в детдоме кражу совершили, но, как обычно у нас бывает, решили, что с их стороны была просто шалость.
Иван Саныч одобрительно крякнул — да, так бывает.
— Если бы меня спросили, я бы сказала, что им место именно в колонии трудового воспитания. Помимо активного труда, таким персонам просто необходима изоляция. А они даже не понимают, какой шанс им дан стать людьми. Ведут себя как авторитеты…
Тут Иван Саныч спохватился, что время уже позднее, а он все еще не выяснил вопроса, из-за которого явился. Они распрощались как старые друзья, и напоследок сержант не сдержался и поинтересовался, кем изволила трудиться раньше товарищ комендант.
— Если не секрет, конечно.
— Почему ж секрет? Последние пятнадцать лет как раз все по колониям, — и, увидев, как лицо у сержанта начинает вытягиваться, с улыбкой уточнила: — Что вы. Не надо так уж изумляться. Я в Даниловской колонии для беспризорников работала, потом — для малолетних преступников.