Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
Тут знакомый голос поддержал его в данном вопросе:
— И в самом деле что?
Снова послышалась возня, но Остапчук просто прикрыл за собой дверь, перерезав пути к отступлению. Старый сержант опытным глазом совершенно верно оценил ситуацию и распорядился:
— Николай Игоревич, доложите обстановку.
— Драка, — отрапортовал Колька, — коллективно делали темную. Вот этому, — он, развернув, дал сержанту полюбоваться на Хмару, который, к слову, снова принял вид безвинного агнца.
— Причины?
— Замалчивают.
— Оно нередко так бывает, правда? —
Изучив окружающих — вроде бы все как из одного стручка, погодки, в одинаковых рубашках, встрепанные, свирепо сопящие, — Остапчук выцепил с койки Бурунова и Таранца, то есть буквально ухватив за скользкие хрящеватые уши.
Те дернулись было, но сержант шикнул — и воцарилась тишина.
— Имена, фамилии?
— Бурунов, Илья.
— Таранец, Игорь.
— Бурунов и Таранец, — повторил Иван Саныч, почему-то так, как будто слышал о них, и неоднократно, и лишь худое, — вот и пойдем со мной к директору. А вы, Николай Игоревич, помогите пострадавшему привести себя в порядок — и доставьте его туда же. Все ясно?
— Так точно.
— Выполняйте.
Надо признать, у Хмары этого белобрысого был стальной характер. На шум потасовки высыпали в коридор другие общажные аборигены, и тут Колька осознал, что в своих антипатиях он не одинок. Хмару тут все не любят. Однако, будучи прогнанным по коридору, как телок на торг, под двумя рядами люто блестящих, насквозь прожигающих гляделок, он оставался совершенно безмятежен и безучастен.
Вошли в уборную. Он вежливо попросил Николая Игоревича подержать свежую рубашку, которую прихватил из палаты, снял старую, заляпанную кровью, принялся тщательно умываться, не жалея мыла. Кровь у него почему-то никак не хотела останавливаться. То ли ему так уж хорошо нос расквасили, то ли просто здоровье никудышное, кровь все лила и лила, не останавливалась. Он ее сначала вымывал, зажимал нос, потом просто встал над умывальником и пустил юшку течь, сколько заблагорассудится. Колька со знанием дела оценил следы неоднократных драк, запечатленные на тощей спине черным, синим и красным цветом.
Смотрел на него Колька, смотрел, напоминая себе, что порядочные люди, тем более преподаватели, не имеют право испытывать к человеку антипатию. Возможно, человек, который тебе не нравится, на самом деле примерный сын, будущий ударник производства и отличный семьянин. Надо еще раз попробовать нащупать какие-то общие точки соприкосновения, что ли. И спросил:
— Сам-то откуда?
— С Преображенки.
Колька удивился:
— Так ты что, местный, что ли? Что ж ты тогда в общаге, не дома?
— Так то до войны еще было. Я после эвакуации вернулся.
— Родители там остались, родные?
— Нет, — чуть помешкав, соврал он.
— За что они тебя лупят?
— Меня никто не трогает, — соврал еще раз паренек.
Колька, памятуя и личный, и
По-хорошему, он ведет себя правильно: деваться ему все равно некуда, хочешь не хочешь, ночевать где-то надо, придется возвращаться в палату, и нет никакого смысла закладывать соседей. Правда, если доводить до логического конца, то при таких раскладах могут и покалечить — в Хмарином случае еще больше, и тогда он получит инвалидность, а виновные — отправятся на кичу.
Вот в этом уже Колька не будет виноват. И все-таки по-человечески надо попробовать еще раз прояснить ситуацию:
— Максим, ну не дури. Неужто непонятно, я не стучать тебя призываю, но надо же выяснить, в чем дело. Это ради общей же безопасности. Из-за чего драка произошла в этот раз? Я не отвяжусь, будешь в уборной сидеть, пока не скажешь, — конечно, эту последнюю фразу он сказал шутя.
И Хмара принял правила и тоже вроде бы несерьезно ответил:
— Да как-то само получилось. Ноги у меня — во! — он выставил свою ступню. — Вот я и отдавил одному…
— Бурунову, Таранцу?
— То ли одному, то ли второму.
Хмара извлек из кармана какой-то небольшой, диковинной формы ножичек, выдвинул из него расческу, тщательно навел пробор в своей скудной растительности.
— Или, может, просто поспорили о том, как подрезать… ну, в теннисе, я имею в виду, и о том, что он из-под стола подает, а это нехорошо. — Из ножичка вылезла какая-то пилка, которой он тщательно принялся вычищать ногти.
— В самом деле, свинство, — согласился Пожарский, — ну, это спортивные разборки. И что ж, началась драка?
— Нет. Когда он по матушке принялся ругаться, а мне это неприятно. Так и получилось.
— Любишь маму?
Улыбка осталась, хотя побледнела, он пробормотал что-то невнятное, делая вид, что из носа снова полилась кровь.
«Не хочет говорить — кто заставит, — подумал Колька, — правильно все делает, какой смысл соседей закладывать… Да успокойся уж».
И, если уж на то пошло, как можно решить — кто прав, кто виноват, если ни один, ни другие не желают сообщать детали происходящего. И, мысленно махнув рукой, Колька просто отвел Хмару к кабинету Ильича.
Некоторое время колебался: не сходить ли обратно в палату, не попытаться там разузнать причины боя, а то и сделать последнее предупреждение оставшимся там бузотерам.
Однако он вдруг увидел себя со стороны: эдаким сказочным богатырем Илюшей Муромцем, весь в белом, вваливается в сложившуюся стаю, в которой у каждого своя ниша, своя роль, и пытается с ходу навести там порядки. Допустим, минут на десять, пока будешь мозолить глаза воспитуемым благостной вывеской, воцарится гармония. Однако как только переступишь порог — воцарится первоначальный беспорядок. Пожарский представил себе, как он будет выглядеть со стороны, и вспомнил, как часто он раньше глумился над такими «решалами».