Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
— Я купил билет ей в вагон матери и ребенка…
Яковлев закрыл лицо руками:
— Она беременная. Мы так ждали этого… простите.
Захотелось выскочить из кабинета или хотя бы отвернуться, чтобы не наблюдать вот этого всего, когда взрослый, солидный товарищ из госбезопасности с трудом удерживается, чтобы не взвыть.
— Еще водички?
— Ничего, благодарю… в общем, я вышел на платформе, где толкучка, вы знаете. А из вагона никто не вышел. Я решил: мало ли, заснула, проспала остановку, мы рано выехали. Один поезд обратный, второй, третий… я не
Он отнял руки от лица:
— Помогите, товарищи. Как это может быть, чтобы человек просто пропал, как не было? Неужто за это мы воевали, ради этого победили?
Не было ни малейшего надрыва, пафоса в его голосе, в словах, это была тихая, отчаянная мольба, крик о помощи несчастного, осиротевшего человека.
Акимов вдруг вспомнил слова старого преподавателя на курсах следователей: «Если, Сергей, хотя бы однажды станет тебе недосуг выслушать, или на людей плевать, или просто скучно — немедленно разворачивайся и сразу рапорт на стол. Беги куда угодно, но следователем не оставайся ни минуты». Он представил, сколько пришлось пережить этому Яковлеву, что он должен испытывать, скромный снабженец-хозяйственник, каждый раз, когда видит перед собой очередную посиневшую пятку с криво накорябанным номером.
Возможно, нечто в том же духе блуждало в голове у Остапчука: лицо у него было сочувствующим. Правда, что-то было не так с поджатыми губами и выражением глаз.
Яковлев ни с того ни с сего принялся умиленно рассказывать, с каким восторгом Галочка описывала фасон вожделенной шубки, как беспокоилась о том, не слишком ли дорого и пойдут ли ее сапожки под обновку. Потом по второму кругу пошло повествование о проклятой поездке, о том, что вроде бы в зале ожидания Галочка с какой-то теткой беседовала, и та уговаривала: поедем лучше в Пушкино, на тамошнюю пушнину, выбор больше и дешевле. Далее пошли вроде бы безобидные, но отчетливые жалобы на МУР, и Акимов был вынужден прервать:
— Товарищ Яковлев, если у вас имеются конкретные претензии, то их лучше направить в прокуратуру. Мы не вправе давать оценку действиям МУРа…
— Простите! Я плохо разбираюсь в субординации, отнимаю у вас время. Конечно, я ухожу. Просто как представлю, что сейчас возвращаться в пустую квартиру…
— А теща ваша где же? — удивился Акимов.
Яковлев сглотнул:
— Скончалась. Сердце… один я остался. Прощайте, товарищи. Спасибо, что выслушали.
Он поднялся, протянул руку сперва одному, потом другому. В это время открылась входная дверь, послышались шаги, в кабинет проник маленький, серьезный Кадыр Муртазин, кассир сберкассы.
— Добрый вечер, — начал он, снимая свою огромную ушанку, — вы что же, граждане, сидите, ничего не слышите…
Тут он увидел Яковлева и кивнул ему, как хорошо знакомому:
— И вам добрый вечер, Владимир Викторович.
После приветствий он замолчал и встал на мертвый якорь, с видом человека, который имеет что сказать и готов это сделать при первом
Яковлев, точно спохватившись, нахлобучив шляпу и неловко изобразив поклон, ушел. Кадыр как бы невзначай проводил его до самой двери, закрыл ее и только после этого, вернувшись, возобновил свою речь:
— Товарищи, сигнализация не работает.
— Почему ты так решил? — поинтересовался Сергей.
— Так я давлю на пупку, давлю — а вы ноль внимания.
— В самом деле, сигнала не было, — подтвердил Остапчук, — хорошо, что прозвонил, спасибо за бдительность. А что, Кадыр, этот гражданин, который тут сидел, так хорошо тебе знаком? По имени-отчеству обращаешься.
Муртазин, который уже собирался уходить, подтвердил, что да, личность знакомая.
— Нечасто такие суммы большие приносят, — пояснил он, — я и запомнил.
— Сегодня? И сколько? — по возможности небрежно спросил Акимов.
— Не сегодня, а двадцать четвертого февраля, вносил деньги во вклад.
— Сколько? — быстро спросил сержант Остапчук.
— Две с половиной тысячи.
— Вот те, бабушка, и Юрьев день, — протянул Акимов.
— Что? — удивился кассир.
— Да нет, это он так, о своем, — успокоил Остапчук, — спасибо, Кадыр, за сигнал, исправим.
— Ну что? — Акимов закурил, угостил Остапчука. — Что скажешь, Саныч?
— Да что тут, — уклончиво и не сразу отозвался сержант, — интересная каша заваривается.
— Согласен. — Акимов, поднявшись, принялся шагать из угла в угол, дымя папиросой. — Прежде всего — чего это он врет по мелочам? Субординации он не знает, а сидел, как кол проглотил.
— Офицерье, — подтвердил Саныч, — ножку как, заходя, приставил.
— …и развернулся четко, через левое плечо.
— Двадцать четвертого, на следующий день, как пропала жинка, находясь в расстройстве и меланхолии, спешит в сберкассу денежки вносить, — заметил Остапчук.
— И заметь, именно столько, сколько, по его же словам, выделил жене на шубу.
— Да уж, и единожды совравшему веры нет, а тут как богато брешет. И по мелочам, значит, и по-крупному тем паче осилит. К тому же товарищ далеко не из жилконторы.
— Надо доложить.
…Выслушав подчиненных, Сорокин решительно заявил, что все это существенно и он обязательно уведомит следователя, а теперь не пора ли заняться исключительно своими делами?
— Но Яковлев… — попытался Сергей.
— Дело ведешь не ты, — отрезал Николай Николаевич, — иди разгребай насущные беды, а тут пусть доблестный МУР копает.
— Во-во. Как бы нам самим не пришлось копать, то есть раскапывать, — заметил угрюмо Остапчук, — еще и мы же виноваты останемся.
— Прикрыли собрание. Свободны.
Глава 7
Петр Николаевич предупредил, что ремонтная очередь дошла до библиотеки, и с сегодняшнего вечера Оле надо передать ключи от помещения военспецам. Однако на вопрос о том, во сколько они появятся, ответить не смог:
— Это тебе лучше у мамы спросить. Они там, на фабрике, прописались.