Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Варшавский Сергей Петрович

Когда очнулась, все болело, в первую очередь голова. Меня куда-то волокли, скрипела крышка люка, стаскивали вниз по крутым ступеням. «Подвал в подвале?» — подумала я, а потом опять все пропало. Пробуждение было смерти подобно. Так не хотелось пробуждаться! В помещении было душно, я плавала в собственном поту, голова раскалывалась. Горели свечи, серые тени блуждали по каменным стенам. Я словно спала. Но слишком уж чувствительным оказался сон. Зрение понемногу возвращалось. Какие-то фотографии на стенах. В углу… манекены, что ли? Я ничего толком не понимала… Я лежала на холодном цементном полу, ноги были связаны в лодыжках. Руки стянуты в запястьях — хорошо хоть не за спиной. В голове варилась каша, жить не хотелось. Да, видимо, и недолго осталось… Я подтянула под себя ноги, села,

опираясь на связанные руки. Слабость была невероятная. Но зрение вернулось. Я находилась в каком-то склепе с каменными стенами. Электричество заменяли свечи на полу. Многие фотографии выцвели, пожелтели от старости, другие имели свежий вид. Я всматривалась в эти снимки, и по моей коже ползли мурашки. Эти упыри действительно увлекались любительской фотографией. Умирающих, уже мертвых жертв запечатлевали во всех ракурсах. Обнаженные истерзанные тела, кровь, исковерканные мукой лица. Вот она, вечная память… Сколько бы лет ни прошло, а смотришь, наслаждаешься, вновь переживаешь. Можно что-нибудь подергать — и снова становится хорошо, напряжение уходит из тела… Я плохо помнила Катю Загорскую, но была уверена, что это она. Новейшая история — Дина Егорова, Маша Усольцева на фоне покореженных стен свинарника. Женя Радченко — еще живая, жалобно умоляет…

С содроганием я вглядывалась в «манекены». Что в мозгах у этих нелюдей? Бюсты из глины, из соломы или еще чего-то, одетые в окровавленные курточки, болтались штанишки, шапочки на макушках. А вот волосы и уши были настоящие, срезанные с детей, попавших в капкан…

Я не могла на такое смотреть, задыхалась. Упала на спину, уставилась в облезлый потолок. Потом опомнилась, стала извиваться, пыталась распутать веревки на запястьях. Бесполезно, у этого отродья уже имелся опыт, как обращаться с некой Ритой Вахромеевой…

Я выбилась из сил, отдышалась. Наверху что-то загремело, откинулась крышка люка. С лязгом опустилась раскладная лестница. Спускались двое. Я закрыла глаза, притворилась бесчувственной. Можно поздравить, Маргарита Павловна, вы в гостях у семейки маньяков…

— Хорошо, что ты пришел, Виталька… — пробурчал хриплый голос. — Эта шалава могла уйти, тогда бы точно швах…

— Так я же в отпуске, батя, — усмехался второй, помоложе. — В горсовете не задерживаюсь, ухожу, когда вздумается. Красота, еще неделю отгулять осталось…

Я ловила ушами обрывки разговора. Так вы еще и в отпуске, товарищ депутат. Понятно, откуда у вас столько свободного времени…

— Батя, ты не сбрендил, почему у тебя все двери нараспашку? Как она прошла?

— Военная хитрость, сынок… Слушай, ты точно отогнал ее машину? Не видел никто?

— Точно отогнал, не волнуйся. За свалкой она, через две улицы. Найдут нескоро, а когда и найдут, с нами не свяжут…

— Вот и славно, Виталик… Уверен, что она одна пришла? А если сообщила своим, куда едет?

— Не волнуйся, старый, полтора часа прошло. Кабы знали, где она — уже бы свора слетелась. Да и придут — пусть ищут, мы ничего не знаем. Бабу не видели, не доехала. Эту комнату даже с собаками не найдут…

Тоска пилила, я задыхалась от отчаяния. Сама загнала себя в ловушку, поехала навстречу собственной смерти, никого не известила…

Они молча склонились надо мной. Загорелся фонарик, стало светлее. Я уже не могла притворяться спящей, ресницы расклеились.

— Ну, здравствуй, дочка, — проурчал со зловещим придыханием Ковалев-старший.

А вот теперь я узнала этот голос! Словно ветер просквозил через годы и пространства, я снова была в том подвале, а в голове звучал этот неприятный голос…

— Как ты без меня все эти годы? — продолжал урчать старый маньяк. — Соскучилась? Ну, ничего, вот ты и вернулась к папочке, теперь все у нас будет хорошо… Что, сука, не ожидала? — он схватил меня за волосы, оторвал голову от пола, бросил обратно. Я успела ее повернуть, ударилась виском, но все равно было больно. Засмеялся второй. Он нагнулся, разглядывал меня с каким-то зоологическим интересом. В его глазах было что-то не русское — я только сейчас это обнаружила. Возможно, мама принадлежала к нацменьшинствам, к тем же селькупам — почему бы и нет? От мамы унаследовал

тягу к дикой природе, выносливость, умение вести себя в лесу, знания об оставшихся ловушках в окрестных лесах. От папы… — ясное дело, что. Но и сам был не дурак, хорошо учился, получил высшее образование, вел активный образ жизни, стал депутатом — то есть человеком по определению безгрешным, неподсудным, а еще информированным…

— Что, Виталик, — прошептала я, — открыл тебе папуля дивный мир? Конечно, папа плохому не научит…

— Ты никак стыдишь меня, лапа? — оскалился депутат. — Не боишься, нет?

— А чего тебя бояться? Ублюдок ты редкий, последние часы доживаешь на свободе… А потом решетка, стенка… Слушай, а нормально ты с бабами не пытался? Импотенция не позволяет?

Видимо, я хотела, чтобы он меня ударил. Потерять сознание, не видеть всего этого. И он ударил от души. Но сознание осталось со мной, просто было очень больно.

— Сука, — емко выразился Ковалев-младший.

— Да не слушай ты ее, сынок, — махнул рукой глава семейства. — Брешет она, блефует. Никто не знает, что она у нас. Надо избавиться от тела, только по-умному.

— А когда мы поступали не по-умному, батя? — усмехнулся депутат. — Давай сообразим, как эту выскочку утилизировать…

А у меня все плыло перед глазами. Проплывали видения, тоска душила. События выстраивались в логическую цепочку. Супруга Ковалева-старшего скончалась десять лет назад. Не приложил ли руку Александр Михайлович к этому событию? Могла что-то выведать, заподозрить. Да и сынок подрастал, будущая смена.

— Ковалев, скажи, откуда ты знал подробности милицейского расследования? — прошептала я.

— Так это элементарно, душа моя, — охотно отозвался маньяк. — Полухин — вечный дежурный по вашему управлению. Он через сутки на службе. А если и не в будке, то все равно в курсе событий. Видит, кто куда уходит, знает о готовящихся мероприятиях. Изящно, согласись. Он имел недолгую половую связь с супругой вашего дражайшего Виктора Анатольевича, и знаю об этом только я. Даже есть, так сказать… документальное подтверждение. Ты же знаешь, у Хатынского молодая жена, пылинки с нее сдувает, а сам уже не жеребец. А у той кровь бурлит. Молодая же… В общем, на крючке этот парень, все сделает. И ему совершенно плевать, зачем мне это надо. Небогатого ума товарищ. Депутатский корпус контролирует работу правоохранительных органов. Еще есть вопросы?

— Ты каким одеколоном пользуешься, Виталик?

— А, это… — убийца пошмыгал носом. — «Огни Москвы», нравится? Приятный стойкий запах. Что еще спросишь? Про папиросы «Север»? Да, покуриваю, так сказать, эстетствую. Но на людях предпочитаю другую марку.

— Зачем вы скальпируете свои жертвы? Мама в детстве за волосы таскала?

Депутат прыснул. Одноногий родитель что-то проворчал.

— Полно, батя, дальше подвала уже не уйдет… На то особое пожелание моего родителя, солнышко. Лично мне без разницы, а ему это надо. Мама и впрямь за волосы таскала — не меня, понятно, а батю. И не моя мама, а его. Но дело даже не в бабушке. Не любила она моего батю, всячески унизить старалась — и физически, и морально. От первого мужа он был, а там история особая. А вот сестренка батина — желанная. Так ее обхаживала, ласкала, последнее отдавала — да еще у бати на глазах. Представь, как он люто ее ненавидел — сестрицу свою. Вот и не вынесла душа поэта… Нашли ее однажды, утопшую в реке. А когда вытащили, обнаружили, что рыбы скальп объели — почти полностью. Зрелище так себе. Но бате понравилось. Не дожила, в общем, моя тетушка до своего двенадцатилетия. А хорошенькая такая была — волосы светлые, глаза по полтиннику. И бабуля моя не выдержала — в тот же вечер померла от разрыва сердца, да и хрен бы с ней… И еще, батя, мне всю жизнь не дает покоя вопрос: какого хрена ты в пятьдесят девятом полез в свидетели? Ну, охранял свои склады, попутно в соседнюю развалюху бегал, где соплюх держал. Ну и сидел бы спокойно. Нет, полез — я, мол, свидетель, видел злодея. Нервишки решил пощекотать — возбудиться по полной? В пятьдесят девятом прокатило, а вот сейчас тобой интересоваться начали. Ведь чувствовали, что скоро за нами придут, когда за этой парочкой следить начали…