Бите-дритте, фрау мадам
Шрифт:
– Вылазь-ка, телохранительница. Поговорить надоть.
Смутно угадывавшаяся в предрассветном сумраке старческая фигура, появилась на берегу словно из-под земли.
Несколькими гребками я покрыла разделявшее нас расстояние и, выйдя на призывно белеющий песок, поспешно натянула одежду прямо на мокрое тело. Щеголять наготой перед бабой Степой хотелось еще меньше, чем перед Зацепиным или Чинаровым.
– Только не надо этих деревенских штучек, – прошипела я, прервав напряженное молчание. – «Вылазь-ка», «надоть»… Женщина, которая была секретарем-переводчиком штандартенфюрера СС, как минимум, закончила среднюю школу.
– Не хочешь «надоть» – не надо, –
– Только не давите мне на жалость, – пробормотала я. – И держитесь от меня подальше.
Почему я выплюнула эти слова с лицо седой морщинистой женщине двадцать лет платившей за возможно вынужденный или опрометчивый шаг, так и осталось для меня загадкой. Ведь полвека с тех пор прошло. И даже больше. Сегодня нас предают и продают на каждом шагу, я прекрасно знаю об этом и никогда так остро не реагирую. Но теперь…
Может быть, мой презрительный прищур и дрожащий голос – отзвук самого обычного страха потерять то святое, что еще осталось в душе, – веру? В преданность и дружу, в героизм отцов и дедов, в силу духа и вечную любовь? Может быть. Я не успела разобраться. Потому что баба Степа опять заговорила.
– Ошибаешься, девонька. И в том, что на жалость я давлю. И в том, что переводчицей была. Герр Отто прекрасно говорил по-русски. Я только печатала и стенографировала. И даже не спала с ним, если тебе интересно. Овчаркой меня звали, но немецкой подстилкой – никогда. Мальчиков он любил, герр Отто, и весь Ухабов об этом знал. Его потому и услали на Восточный фронт. Чтобы глаза начальству не мозолил. Не жаловали таких в рейхе.
– Для чего вы мне все это рассказываете? – взбрыкнула я, избавившись от оцепенения, вызванного ее странно зазвеневшим голосом. – Мне это не интересно! Мне плевать! У меня своих проблем выше крыши, и на ваши я размениваться не собираюсь. Спокойной ночи! То есть утра. Пойду досыпать. Как минимум два часа у меня есть.
– Спи, милая. Спи, родная, – голос Егоровны снова изменился. Теперь в нем отчетливо слышалась материнская ласка. Так могла бы говорить мать, склонившаяся над мертвым телом любимой дочери. На всякий случай я осторожно сделала два шага назад и в сторону, чтобы не попадать в поле зрения ее бесцельно блуждающего взгляда.
– Он вернется, мой долгожданный. Обязательно вернется. А я дождусь. Смерть с косой прогоню, а его дождусь, – бормотала Степанида Егоровна. – Не может он не вернуться. Неправильно это будет. Совсем немного осталось. Скоро, уже скоро.
Она деревянно повернулась и скрылась в непроглядном мраке медленно просыпающегося леса. Первая розоватая полоска уже пересекла темно-фиолетовое небо, но в тени укоризненно качающихся сосен еще царила первозданная тьма. Когда вторая предвестница зари прочертилась на заметно посветлевшем небосводе, я пошевелила плечами, чтобы отстала от спины пропитавшаяся водой футболка. Нечего столбом стоять, пора в чулан возвращаться. И хоть я, разумеется, не усну, но уж поваляюсь в свое удовольствие, пока суровый вожатый не крикнет свое вечное «подъем».
Тут, однако, выяснилось, что «вожатый» поднялся раньше, чем можно было предположить, и прокричал совершенно другие слова:
– Ты что делаешь, сука?!
Глядя на мчащегося ко мне разъяренного Николая, я усиленно пыталась сообразить, чем заслужила такую реакцию, пока раздавшийся за спиной шорох не заставил меня оглянуться. Из-за угла музея
Подоспевший Чинаров от всей вожатской души съездил заподозрившему неладное мужику снизу в челюсть. Однако в нокаут мужик падать не пожелал, а, заревев обиженно на весь лагерь: «Наших бьют!» – бросился на обидчика. Я уже совсем было собралась помочь Николаю отключить этот оживший бульдозер, но тут из кустов высыпали человек двадцать представителей современного российского крестьянства, яро размахивавших черенками от лопат. Вместе с дружным рыком из их луженых глоток несся такой перегар, что, надышавшись, впору было умереть от алкогольного отравления. Но я не умерла, а, отбив желание щелкнуть зажигалкой у еще одного поджигателя, бросилась к другому крылу дома, где все еще смотрел сладкие сны мой подопечный. При этом я что-то орала как ненормальная. Кажется, «пожар» и «атас».
Выскочивший на крыльцо Зацепин все понял, едва увидел надвигающуюся на него невменяемую толпу. Да, именно толпу. Потому что против нас троих это была настоящая толпа, и единственным разумным выходом было бегство.
– Быстрее! – я залетела в чулан и рванула за плечо хлопающего глазами Пашку. – Беги в лес! На нас деревенские поперли. Пожгут тут все к чертовой матери!..
Младший Панфилов оказался на диво сообразительным и, прыгнув босыми ногами в спортивные тапочки, выскочил в приоткрытую мной дверь.
– А вы? – неожиданно затормозил он у ближайших кустов, спиной почувствовав, что я остановилась.
– А я остаюсь, – как можно бодрее улыбнулась я. – Надо же вашему Миксеру помочь перемолоть этих… Это…
Слово не находилось, и я без долгих рассусоливаний втолкнула моего подопечного в густое переплетение колючих ветвей.
– Иди к трассе, – напутствовала я трещавшего ветками мальчишку. – Остановишь кого-нибудь и все расскажешь. Пусть милицию вызывают. Только не вздумай возвращаться, слышишь?
Конечно, он слышал. Но ничего не ответил. И было ясно даже ежу – вернется. Вот только сбегает за помощью и обязательно вернется, маленький упрямец. Черт бы побрал этот мальчишеский героизм! Подвиги им подавай! Хорошо хоть, что к его возвращение все уже закончится.
Я повернулась спиной к сулившему покой и безопасность лесу и шагнула. Мама дорогая, что я делаю?
«Что ты делаешь, Ника? – где-то внутри спросил голос, очень похожий на мамин. – Это совершенно не твое дело». Шаг. «Твое дело – охрана подопечного, – вторил голос Гарика Аветисяна, председателя нашей ассоциации. – Ты же телохранитель, а не спасающий всех Бэтмен!». Еще шаг. «Озверевшая толпа – это страшно, – пропыхтела трубкой моя прабабушка-цыганка, которую я никогда не видела, – Я помню». Маленький шажок. «Их ненависть можно понять. Классовую вражду еще никто не отменял», – внес свою лепту голос прадеда – одного из Красных латышских стрелков сделавших нам революцию. Полшага. «Тебе не справиться одной, – хрипловатый голос Виталия Немова прозвучал как наяву. – Я был твоим первым учителем. Я знаю». «Если с тобой что-нибудь случится, я от этой деревни камня на камне не оставлю!» – отозвался эхом Павел Челноков. – «Остановись, Ника. Иначе я никогда себе не прощу…» И я остановилась.