Битва под Острой Брамой
Шрифт:
После этого постскриптума Протазанов еще и смешную улыбающуюся рожицу пририсовал. Только Княжнину было не до смеха. Он был даже слегка ошеломлен: «Стало быть, сей импресарио был не просто концертный авантюрист! А я ведь держал его в руках, но позволил ему совершить то, что он хотел! Непростительно! Я вовсе не умею делать то, что мне теперь поручено. Заставил этого французишку присягнуть дофину и думал, что этого довольно… Боже мой, никому нельзя верить!»
Думая это, Княжнин уже распечатывал следующее письмо, и то, что он должен был узнать из него, – можно было себе в этом признаваться или не признаваться – было куда важнее, чем все эти якобинские, или масонские, или какие-то там браминские заговоры.
«Митенька,
Митенька, я вот что надумала: я надумала к тебе приехать! Ведь на этот раз ты не на войну отправился. Говорят, с тех пор, как королем в Речи Посполитой стал не саксонец, а поляк, Варшава сделалась настоящей столицей, в которой не скучно. Есть и театры, и достойное общество, так почему бы нам с тобой его не украсить? И Кирюша по тебе очень скучает, я решила и его взять с собой. Ну подумай: так я тоскую по тебе, а так стану тосковать по нашему славному мальчику. Он когда об этом моем решении узнал, так от радости прыгал до потолка! И мне, дурехе, хотелось прыгать вместе с ним. Мы, как ты из сего можешь заключить, слава Богу, здоровы. Здоров ли ты? Я теперь с головой занята сборами, сия забота помогает легче терпеть нашу разлуку. Боюсь, встречу нашу может отсрочить весенняя распутица, коей будут испорчены дороги, батюшка мой отговаривает подождать хоть до Пасхи. Только сие слишком долго! Нас с Кирюшей теперь ничто не удержит, ты же меня знаешь!
Княжнин еще и еще раз перечитывал одни и те же строки, написанные таким знакомым почерком – каждая буква с какойто своей задоринкой, – и одни и те же строки меняли его настроение от счастья к отчаянию и обратно. Между ним и Лизой больше нет никакого разлада, напротив, но как же теперь? Она едет в Варшаву, а он здесь, в Вильно, и вообще начинается что-то недоброе… Как же это все остановить? Немедленно написать!
Только теперь, когда возникла потребность схватиться за перо, Княжнин вспомнил, что стоит посреди чужого двора, и вид у него, держащего в каждой руке по письму, наверное, довольно глупый.
– Какие-то неприятные известия? – осторожно спросил поручик Гарновский.
– Нет-нет, скорее наоборот. Впрочем, как знать… – пробормотал Княжнин в ответ что-то совершенно невразумительное.
– В доме есть комната, которая, думаю, вам подойдет. Не желаете ли посмотреть?
«Вот. Только не это. Подальше от искушений!» – сказал себе Княжнин и поспешил отказаться с не очень понятной для поручика решительностью:
– Нет-нет! Я более не смею стеснять своим соседством господ Саковичей, они и без того столь заботливо опекали меня во время нашего путешествия, что я его и не заметил…
– Но в Вильно сейчас не очень просто найти достойную квартиру.
– Ничего, найду что-нибудь. У меня тоже достаточно проворный слуга.
– Не стоит поручать поиски квартиры слуге. Наймите фактора. Это будет стоить очень недорого. К тому же здешние
– Как, пане добродею, ты не желаешь стать нашим соседом? – понял, что к чему пан Рымша, уже чувствовавший себя в этом дворе полноправным хозяином.
– Я устроюсь где-нибудь неподалеку и так или иначе буду вашим соседом. Обязательно завтра же нанесу визит, – пообещал Княжнин.
Пан Рымша, размяв после долгой дороги руки и ноги, нюхнул табачку из своей золотой табакерки и раскатисто чихнул.
– Завтра никак нельзя, пане добродею! Только нынче же! Мы должны отпраздновать наш приезд в Вильню! – потребовал он, еще продолжая жмуриться.
– Ежели позволит служба, – сказал Княжнин. – Поручик, подскажите, где мне искать генерала Арсеньева?
– Здесь недалеко, в начале Замковой улицы. Ваш фактор вас с удовольствием проводит, – ответил Гарновский, и его доброжелательность не казалась поддельной. У него было очень худое лицо. Мускулы будто бы все снаружи: вот эти работают, когда он говорит, эти – когда поднимает брови, а эти управляют безусой верхней губой.
– Я очень вам благодарен за письма, вы принесли мне добрые вести, – сказал Княжнин и пожал Гарновскому руку. При этом пришлось обратить внимание на вот какую деталь:
– Вы носите золотой перстень? – спросил Княжнин, вдруг вспомнив, что «никому нельзя верить».
– А что? – удивился этому вопросу Гарновский.
– Сие не совсем правильно для военного. Ежели в бою поломаешь палец, то перстень потом не снимешь, а еще, если им за что-то зацепиться, падая с лошади, можно вовсе остаться без пальца, оторвет.
– Сказать по правде, никогда не думал о такой тонкости, – удивленно покачал головой Гарновский. – Видно, что вы повоевали! Мне просто дорог этот перстень, он получен за успехи в рыцарской школе [22] .
– Конечно, простите, теперь ведь не война. Рад буду снова встретиться!
22
Так называли Варшавский кадетский корпус, созданный при короле Станиславе Августе. До этого военного учебного заведения в Речи Посполитой не было, офицерские должности просто продавались.
Княжнин откланялся. Теперь нужно было найти себе «ординарца», или, следуя здешней специфике, – «фактора». Далеко ходить для этого не было нужды. Добрая дюжина евреев, увязавшихся за повозкой русского офицера в еврейском квартале (он начинался как раз за Рудницкими воротами), теперь ожидала на улице, будто кошки за дверями рыбной лавки.
Выбирать «по одежке» не так-то просто, слишком одинаковыми были темные хламиды евреев. Однако Княжнин сразу решил отказаться от четверых самых неопрятных. Собравшиеся заговорили все одновременно, когда поняли, что офицер таки созрел, чтобы нанять себе фактора, и Княжнин исключил из «списка» еще пятерых, которые не замолчали, когда он поднял вверх руку. Опуская руку, он уже ткнул пальцем в того, кого выбрал, положившись лишь на собственную физиогномическую интуицию, как если бы он стоял перед строем солдат, из которых нужно назначить одного для поручения, требующего смекалки.
– Как зовут? – спросил Княжнин у еврея средних лет, наверное, самого крючконосого и пучеглазого в шеренге. Он был такой же бородатый, как другие, но в его бороде не наблюдалось крошек и другого мусора, а его лапсердак был туго подпоясан почти не засаленным кушаком. Может быть, эта деталь, дающая отдаленный намек на военную выправку, и оказалась решающей.
– Иосель Хиршовиц, ясновельможный пан, – ответил испытуемый, блаженно закрывая свои глазищи. Пока ничего лишнего, только ответ на вопрос, – это понравилось Княжнину.