Благодарение. Предел
Шрифт:
Ахмет Туган встал рядом с Силой, отхлебывая крепкий, цвета переспелой вишни, чай.
— Начетисты для меня такие вечерки, — сказал он, — время, что ли, зазря уходит, но только зол я бываю после. Да, что я хотел сказать тебе, Сила… А вот что! Люблю я остаться один на один с полем, особенно после того, как насорило много в душу. В поле самый раз спросить себя: «Честный ты? Перед умершими и живыми?» Даром ничто не теряется, жизнь возмещает утраты. Кора деревьев затягивает порезы. Все в жизни проникается взаимным светом, звуком. Железо тоже в щелках; вода не
— Ну что ж, братья, — говорил Мефодий. — Рад сказать: наградили наш совхоз.
Потом он положил руку на плечо Саурова.
— Что ж, уважим просьбу старика Тюменя, переложим обязанности старшего табунщика вот на этого молодца, а?
Благостное настроение Силы ветром выдуло, он, как гончая перед рывком, подобрался.
— Переберется на новые отгонные пастбища Сыр-Юрт…
До конца Сила помогал Клаве. Одевал гостей. Женщины хвалили его, целовали в щеку, горячую от смущения. Милая и веселая Людмила Узюкова советовала ему держаться Кулаткина: умеет за добро добром платить. Потом, утопив подбородок в меховом воротнике, глядя исподлобья, спросила, любит он женщин или еще ни-ни.
— Они все хорошие.
— А я?..
Когда перемыли посуду, Клава подала Силе поваренную книгу.
— Здорово Мефодий в кухаря тебя произвел. На природе шашлыки будем жарить. Да… а я считала тебя орлом. Ну-ну, не дергайся…
Сила бросил книгу в подпечье. Оделся медленно, вышел на цыпочках. На крыльце настигла его Ольга.
— Милый, прости… нехорошо я поступаю с тобой… Не тоскуй лишку, не теряй волю-волюшку.
Вьюга заметала следы на крыльце, свивала кольца, тут же распадающиеся.
— Смеялась надо мной. Али уж я такой смешной?
— Ты сам виноват: я к тебе, помнишь, всей душой, а ты толкнул меня. К ним толкнул.
— Не пойму я тебя. Врешь, что ли… Ладно, навсегда так навсегда расстанемся.
— Ну, вот видишь, как ты быстро поумнел… Да никогда я не поверю, будто нужна я тебе с дитем… Безответственно смелый ты. Не виню. Знаешь, уходи с глаз подальше! Тут без тебя не разберешься… Не лезь в огонь… глупец!
С крыльца Ольга видела: по всхолмленной снежной равнине, сломившись тонким в поясе станом, шел парень, спутанный по длинным ногам белыми жгутами поземки. Над волнистой снежной ползучкой прорезался молодой зябкий месяц. Холодным жаром горели вокруг звезды. А за спиной Ольги темно и угрюмо гудел по заречью буран.
Ольга вернулась на кухню, обрадовалась, что Мефодий еще не ушел. С ним надо было кончать сейчас же. Прислонилась спиной к печке, терпеливо ожидая, когда погаснет перепалка между Клавой и Мефодием.
— А как ты можешь судить, пресная али соленая? А ты ее ел, брынзу-то? — скрестила на груди руки Клава. — Тебе некогда глянуть на заводик.
— Ел? Пусть парни закусывают вашей брынзой самогонку.
— Парни без брынзы на дыбки взвиваются. Заснуть не дадут. А ты вон посмурнел…
— Клавка,
— Да ну его! Никак не проснется, на себя не глянет. Ему думы надо думать с мужиками, а он по забывчивости околь девок трется. Да еще хочет моими глазами распоряжаться, доглядывали чтоб… Ладно, иди домой, а то я наворочаю столько, что не разберешь.
— Дом-то мой выстыл, хоть волков морозь.
— Что это? Узюкова приглядывает. Поезжай, поди соскучилась Людмила. Соседи ведь!
— Клава…
— Ну?
— Узюкова-то с Туганом что говорили?
— Спорили, кто умнее из них. Подогреть самовар на дорожку?
— Взгляну на Филипка, — сказал Мефодий.
Но Ольга не дозволила ему будить сына.
— Другой раз с такой оравой гостей не пущу.
— Да свои же это люди… Полевые…
— Мне чуть свет на ферму, окот начинается, а я глаз не сомкнула. И тебе незачем частить сюда. Взял моду распоряжаться.
Кулаткин теребил усы — впервые крашенные, как бы омертвевшие.
— Может, мне вообще не наведываться?
— Вот это самое — не ходи.
Он оделся, почесал за ухом, сдвинув шапку.
— Олька, иди-ка что шепну. Нейдешь? Лови новость издали: Ванька живой… Говорят, стал ужасно храбрый, сулится погостить. Ты бы прибралась малость. Не бойся, я сумею твою честь окараулить. Сама будь поаккуратнее.
Все сдвинулось с привычных креплений и все поплыло и забурлило в душе Ольги вешним половодьем. И она ухватилась за первое попавшееся — не думать о том, что будет с нею, сыном. Тревожило, что будет с Сауровым. И хотя она искренне запретила ему искать встреч с нею, беспокоило ее опасение: вдруг да Сила послушается, не придет и наделает над собой что-нибудь — глаза у него были как у тихопомешанного, когда она прощалась с ним на крыльце.
Близко к свету Сила вернулся домой.
У крыльца пес Накат вытаскивал из своего собачьего дома теплую ветошь, рвал и раскидывал по снегу. Никак не понимали друг друга Анна и Накат: она жалостливо стелила ему ветошь, он с отшельнической остервенелостью выбрасывал и рвал в клочья, спал на досках по собачьему упрямству.
— Ну, парнишка, кончай безобразия! Ложись вовремя! — сказала Анна.
— В чем моя вина, маманя?
— Молчи, балбес!
Анна взялась пришивать вешалку к его полушубку, покосилась на раздутые карманы.
— Ах ты, кусочник несчастный! — Она вытаскивала из карманов пирожные, конфеты (видно, Клава насовала их). — Да будь жив батя, он бы всю морду тебе измазюкал этими подаяниями. Побирушка!
Все куски полетели в помойное ведро.
— Я тебя, сволочонок, образумлю! Кобелировать с таких пор, паскудник?!
Сила залез головой под подушку, заплакал тихими горькими слезами. Анна сорвала с него одеяло.
— Ах ты паршивец! Люди на работу, а он дрыхнуть?! Сейчас же иди на конюшню.
Сила засобирался на скорую руку, грозясь уйти куда глаза глядят. Но Анна так даванула его к табуретке, что плечо хрустнуло.